1914 (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 12

И потому рисунки торпедоносцев вряд ли подвинут изобретательскую мысль. Сейчас о чем только не пишут, и о лучах смерти, и о машине гипноза, «Наутилус» эвон когда придумали. А господин Уэллс? У него с аэропланов атомные бомбы сбрасывают на мирные города! Недавно новый его роман доставили, из Лондона, «The World Set Free». Papa его цап — и отложил «на почитать». Иностранные новинки он прежде сам читает, по крайней мере, пролистывает, и уж потом решает, можно их давать нам, не нанесут ли они они ущерба нравственности. Но я эту книгу читал раньше. Вернее, позже, в двадцать первом веке. И не читал, а пролистывал. Не зацепила она меня. О невидимке зацепила, о десанте марсиан зацепила, о Машине Времени очень даже зацепила, а остальные фантазии господина Уэллса как-то оставили равнодушным. Так, местами запомнилось: погоня гигантских крыс за двуколкой, кейворит, и эти атомные бомбы с резиновой затычкой.

Так мы и работали: я над рисунком, Ольга и Татьяна над корреспонденцией, а Papa изучал стопку «Важные». Те, на что требовалась резолюция Государя. Здесь тоже не без новшеств: Ольга и Татьяна делали отметки, каждая свою: синим карандашом означало «да», красным карандашом «нет». Если они не знали решения, то отметок не ставили. Papa иногда спрашивал, чем вызвано то или иное мнение, просил обосновать. Сама идея участия детей в управлении государством ему, похоже, нравилась. Пусть, думает, смотрят, набираются ума-разума. В жизни пригодится.

Вот так, даст Бог, и выучусь, сначала вприглядку, потом вприкуску. Но сейчас, сейчас до сестриц мне далеко. Хотя я стараюсь. Читаю не только «Газетку», но даже «Русское экономическое обозрение». «Газетка» лучше. Доходчивей. Учёные люди любят образованность свою показать, и простую вещь объяснять так сложно, что и не поймёшь сразу, о чём это они. Да о том, что сало сытнее лебеды, вот о чём.

Зашел дежурный офицер Саша, Александр Бутаков, доложил о прибытии генерал-губернатора Финляндии Зейн.

— Нам удалиться, любезный Papa? Ваш разговор может нанести ущерб нашей нравственности? — спросила Ольга. Последнее время она позволяет себе такие выпады.

— Вы можете остаться, — спокойно ответил Papa. — Но предупреждаю, разговор наш пойдет о делах невесёлых.

Так оно и вышло. Финляндия не радовала. Не нравилось ей жить птенчиком под крылом двуглавого орла. Хотела в самостоятельный полёт. Не вся Финляндия, разумеется. Но самая громкая её часть. Генерал-губернатора Зейн, как я понял, предлагал гайки подзатянуть, и хорошо подзатянуть, чтобы не люфтило. Papa слушал Зейна благосклонно, но с ответом не торопился. Принял текст доклада, сказал, что здесь есть о чём подумать, и пригласил генерала откушать чаю.

Мы скромно встали, скромно попрощались и покинули кабинет. Видно, разговор всё-таки мог нанести ущерб неокрепшей нравственности.

Да и чай у Papa простой. Умеренно крепкий, с одним кусочком сахара и ломтиком обыкновенного хлеба. Гостю он предложит полную сахарницу, но Зейн, конечно, тоже ограничится одним кусочком. Главное не чай, главное внимание.

Мы же будем пить морковный сок, а бутерброды — свежие булки корабельной выпечки, и свежайшее сливочное масло. С берега, финское. Закупается для всей команды, из расчета один фунт на двадцать человек в день. Мы команду не объедаем, не-не-не, никоим образом. Мы включены в список, и кухня получает продукты и на нас. И едим мы часто то же самое, что и команда. Щи, макароны по-флотски — очень вкусно, между прочим. Но морковный сок, конечно, готовят для нас особо, как и крапивный суп и прочие диетические блюда. Команде крапивный суп вряд ли придется по душе. Моряцкая служба, она требует куда больше белков, жиров и углеводов, нежели рисование, музицирование или прогулки на свежем воздухе.

Дождь перестал, и настало время прогулок. На свежем воздухе, да-да. Я не большой их любитель, но оставаться на яхте не хотелось. Ни мне, ни сёстрам шхеры не слишком уж и нравятся. День, два — хорошо. А жить неделями — ничего увлекательного. Мы и в Царском Селе, и в Петергофе тоже живем робинзонами. В комфорте, да. Но робинзонами. Отсутствует непринужденное общение со сверстниками. Сыновья дядьки Андрея, скрашивавшие одиночество, ушли вместе с дядькой. Сын доктора, Коля Деревенко? Ему восемь лет. Мне с ним скучно. Есть и другие товарищи, отобранные и проверенные, но это не то, это совсем не то.

И у сестёр та же история. Ах, великие княжны, ах, принцессы на горошинах!

Нет, если я когда-нибудь стану императором, непременно изменю всё это. Школы, университеты и прочие недоступные места станут доступными не только для рабочих и крестьян, но и для детей императорской фамилии. Непременно.

На катере нас доставили на берег. По обыкновению, я сошёл последним, медленно и осторожно. Человек-ленивец, вот я кто. Зато без ушибов, вывихов и переломов.

Селение небольшое. Даже маленькое. Восемьсот человек — по справочнику. Но есть почта и телеграфная станция. Скорее, потому что мы тут не первый год, вдруг понадобится срочная связь. Кирха, полдюжины лавок, трактир. Всё очень пристойно. Здешние финны народ смирный, ходит аккуратно, к нам не приближается, от нас не бежит. Благонадежные люди, трижды проверенные. Неблагонадежным здесь не место.

Papa решил пройтись привычным маршрутом, через лесок и обратно, шесть вёрст бодрым шагом. Ольга, Татьяна и Мария пошли с ним, а мы с Анастасией остались на берегу. Шесть вёрст, частью по мокрой после дождя траве — нет, это не для меня.

Я сел на скамейку, что стояла под навесом, и потому осталась сухой. Рядом уселась и Анастасия. А вокруг, как бы прогуливаясь, расположились моряки с «Штандарта», офицер Лучко и трое матросов. Не мы ж одни сходим на берег, нужно и экипажу дать погулять. Катер обернулся, привез еще дюжину матросов и художника, Михайло Степановича, что давеча поздним вечером прибыл на «Штандарт». Его мне не представили, видел я его лишь издали. Михайло Степанович не чета мне, он художник настоящий, художник большой, в Академии учился, пишет картины маслом. Вот и сейчас указал сопровождающему матросу, куда поставить мольберт, расположился основательно, разложил инструменты и начал творить. Видно, море пишет, и наш «Штандарт».

— Сегодня мне письмо пришло. Ханжонков пишет.

— Само пришло?

— Mama передала. Распечатанным, конечно.

— Конечно.

Письма нам теперь пишут нередко. Обычно в «Газетку», но, бывает, и напрямую. Санкт-Петербург, Зимний Дворец, её Императорскому Высочеству, Великой Княжне Анастасии Николаевне. Неважно, что в Зимнем мы не живём, не все же это знают. Письма доходят до Общего Отдела, где их читают специально на то обученные люди. Мало ли что можно написать, не всякому письму место на великокняжеском столике. Потом, если письмо будет сочтено доброкачественным, его читает Mama. Или Papa. И только потом, если повезет, его получит адресат. А может и не повезти, если Mama просто выбросит, не читая: голова болела, настроения не было, времени, или просто — выбросила, и всё. Papa иное, поскольку письма проходили Ольгу и Татьяну и ложились в стопку «Любопытное», он их читал. Но, бывало, и Ольга с Татьяной их просто выбрасывали. Те, к примеру, где просят пожертвовать на приют для кошек, и указывают обратный адрес «до востребования».

— Что же пишет господин Ханжонков? Дельное, или так… подлизывается?

— Предлагает своего… кинооператора, так? И новые французские камеры — на время визита французской эскадры. И плёнку. И помощь в обработке, монтаже, подготовке фильмы.

— А что взамен?

— Почти ничего. Чтобы было написано: фильма создана при участии ателье Ханжонкова, или что-то вроде.

— Совсем пустяк.

— Ты думаешь?

— Вот Пушкину бы какой-нибудь купец предложил бумагу и чернила, а взамен, Александр Сергеевич, укажите, что «Евгений Онегин» написан с участием купца Толстобрюхова, перья, чернила, бумага и прочие принадлежности для письма.

— То есть отказать?

— Э, нет. Ханжонков — это как госпожа Панафидина. Большой человек, но может стать еще больше. И надо бы с ним заключить договор. Купить его компанию. Не всю, половину. Нам не нужна милость Ханжонкова, нам нужны деловые отношения. Деньги у нас есть, а это будет хорошее вложение. У кинематографа огромное будущее.