Секс и судьба - Хавьер Шико - Страница 12

Глубоко взволнованная, девушка напрасно старалась увидеть начало своего существования, в желании рассказать нам то, что знала. Она лишь была уверена, что проснулась к жизни на руках у «донны» Марсии, которую поначалу считала своей настоящей матерью, и привязалась к Марине как к истинной кровной сестре, при помощи детских игр. Они вместе посещали школу, вместе делили свой юный возраст. Они обе участвовали в одних и тех же экскурсиях, одних и тех же развлечениях и играх. Они листали одни и те же книги и наряжались в одни и те же цвета одежды.

Анализ проходил нормально, но поскольку время шло, брат Феликс распрощался с нами, сказав, что его ждут неотложные дела. Работы в институте, за которые он отвечал, не позволяли ему продлить свой визит.

Он сказал, что доверяет нам, заметив с деликатностью руководителя, который просит вместо того, чтобы приказывать, что надеется, что мы сможем оказать особое внимание неопытной девушке и сделаем всё возможное, чтобы по-отцовски помочь ей. Когда он произносил свою просьбу, мы видели, что он был в смущении. Я понял, что он, Высший Дух, находился здесь из великодушия, в качестве заслуженного и благородного наставника, который сходит с кафедры, чтобы поддержать мужество учеников, которые находятся ещё на азбучной стадии.

Догадавшись о том, что охватило мои мысли, он с досадой улыбнулся и скромно объяснил, что у него есть веские причины, чтобы посвятить себя счастью этого семейного очага. Но семья упорно избегает любой религиозной или благотворительной деятельности. Здесь никто не интересовался культурой молитвы или её изучением. Никто из четырёх членов семьи не был склонен служить своему ближнему. Поэтому, хоть он любил Клаудио, он не чувствовал себя вправе размещать в доме служителей, находящихся под его руководством, если только какие-либо серьёзные цели не изменят его отношения.

И поскольку было несправедливым, чтобы он действовал таким образом, удовлетворяя простому капризу, он чувствовал, что должен появляться под крышей этого дома лишь время от времени или просить помощи у разъездных друзей.

Опечаленные в момент расставания, мы с Невесом остро ощущали, что его нам будет не хватать, и пообещали доказать свою добрую волю. Мы будем настороже, и если что случится, позовём его.

Феликс улыбнулся и объяснил, что Амаро, санитар Беатрисы, как и другие сотрудники, работает недалеко от этих мест. Все они были преданными друзьями, готовыми помочь, хоть у них перед нами не было ни малейших обязательств. Он с оптимизмом добавил, что в случае необходимости озабоченная мысль с нашей стороны сработает как сигнал тревоги.

Мы остались одни наедине с работой.

После короткого перерыва мы возобновили текущий анализ. Я видел, что Невес изо всех сил старался быть нам полезным.

Марита, за эти несколько коротких минут отошедшая от своих воспоминаний, автоматически принялась вспоминать, представляя нашим глазам картины недавнего прошлого, которое было доступно её знаниям.

Погружённая в воображение, она мысленно видела себя на материнских руках или рядом со своей маленькой сестрой, в состоянии невинной беспечности человека, который считает себя на своём месте в кругу семьи. Она вновь видела Клаудио, который носил её на руках, видя в ней нежный цветок, проросший из молодого стебелька, и который оставлял у неё впечатление, что он — её законный отец.

О, мимолётное блаженство детства!… Мягкие убеждения первых дней! Как бы ей хотелось, чтобы время вернулось вспять, чтобы можно было предаваться наивным снам!

Внезапно её душа ощутила боль, как если бы неумолимый скальпель врезался в её нервы. Мы увидели, как она разразилась рыданиями. В её мозгу возник далёкий праздник, короновавший окончание её первого школьного курса девять лет назад. Она была в довольно приличном институте, прощаясь со своими коллегами, говоря слова признательности своим учителям и получая объятия и поцелуи в волосы, ниспадавшие с её плеч. После… дом, совершенно другой взгляд «донны» Марсии в комнате за закрытой дверью.

С той поры начался конфликт, который потряс всю её жизнь. Словно острый камень, неожиданное откровение нанесло рану её душе. Её детское веселье грубо оборвалось. С каждый моментом она всё больше ощущала себя взрослеющим человеческим существом, зрелым и страдающим. Она не была дочерью этого дома. Она была сиротой, удочерённой дорогими ей людьми, которых она так любила, считая, что принадлежит им. Это раскололо ей сердце. Впервые она плакала от страха обнять ту, на груди которой она укрывалась в тяжкие часы, находя в ней материнский приют. Она ощущала себя оскорблённой, одинокой. «Донна» Марсия же, старавшаяся прояснить всё с очевидной добротой, объясняла, объясняла. И она, до сих пор наивная и улыбчивая маленькая девочка, внезапно измученная, слушала, слушала… Она горела желанием спросить, почему всё это так. Но её голос застыл, словно мёртвый, в горле. Надо было принять действительность, смириться. Её приёмная мать старалась разбавить горечь бальзамом своей нежности, но не забыла сказать в форме совета: «ты должна расти, зная всё это. Лучше обнаружить это сегодня, чем завтра. Когда приёмные дети растут, не ведая истины, они обычно потом требуют сложных объяснений, в основном, когда получают эту информацию от других лиц». И в тишине, в которой малышка заглушила свои первые слёзы, она добавила: «не плачь. Я лишь объясняю тебе реальность. Ты знаешь, что мы воспитываем тебя, как свою дочь, но необходимо, чтобы ты знала всю правду. Мы удочерили тебя в память об Араселии, такой доброй, такой дружелюбной».

И эта информация была сразу же дополнена видением фотографий и реликвий её матери, вещей, вытащенных из небольшой деревянной коробки, которую «донна» Марсия принесла ей.

В отчаянии она нервно перебирала в руках портреты и вещи бедной молодой женщины. Она взволновалась, когда увидела ожерелья-фэнтези, позолоченные кольца. Это было всё, что осталось от её матери, которой она не знала. Она смотрела на её изображение на фотографиях, пожелтевших от времени, и ощущала глубокое и невыразимое влечение к этому взгляду больших и грустных глаз, которые, казалось, тянули её прочь из комнаты, в другой мир.

Однако её рассуждения не стали настолько зрелыми, чтобы задуматься о тревогах женщины, унесённой из жизни страданием. Всего лишь какой-то миг длилось размышление о бедной развоплощённой маме. Она была слишком оскорблена, чтобы так легко выйти из своей боли. Не обращая более особого внимания на всё это, она спокойно выслушала «донну» Марсию, когда та вышла собрать несколько нежных безделушек прошлого. Её слова: «Мы удочерили тебя в память об Араселии, такой доброй, такой дружелюбной» эхом отзывались в её голове.

Что ж, значит, они отсылали её к статусу сироты, в котором ей теперь надлежало жить? А как же поцелуи семьи, которые, как она думала, принадлежали ей? А ласки её родителей, которые она поровну делила с Мариной на общих правах?

Ей казалось, что «донна» Марсия очень уж решительно завела разговор, без малейшего проявления любви, что было характерным для её жестов другого времени. Конечно, она выказывала ей нежность, но ограничила ласки, словно хотела, начиная с этого момента, провести суровую границу между ней и своей семьёй. И потому она чувствовала себя ограбленной, оскорблённой. Её просто приютили, её терпеливо выносят, её обманывают. Она не была их дочерью; она была сиротой.

Рано созревший рассудок понимал всю ситуацию, хоть она, одолеваемая детской гордыней, и не могла выразить ни малейшей благодарности за сочувствие к ней.

После короткой паузы, произошедшей в волнующих воспоминаниях, Марита развернула перед нашими глазами трогательную и незабываемую сцену.

Что касается меня, то я никогда не видел настолько глубокую боль у ребёнка.

О, этот факт никогда не уйдёт из моей памяти: когда супруга Клаудио оставила её, задыхающуюся в безмерном плаче, она увидела маленькую домашнюю собачку, худую и безымянную, которую Марина несколькими неделями раньше подобрала на улице. Крошечное животное подошло к своей хозяйке, словно разделяя с ней её грусть, и стала лизать ей руки. Со своей стороны, девочка также стала выказывать ей свои добрые чувства, словно передавая собачке всю полноту своей любви, которую она несла в этот момент для «донны» Марсии, и, плача, нежно прижала собачку к себе, вскричав в сердцах: «О, Гойя, не ты одна оказалась брошенной! Меня тоже бросили…».