Аптечка номер 4 - Ханов Булат - Страница 8

— Село прямо на трассе. — Зарема водила пальцами по экрану. — Электричка есть, магазин.

Значит, геморройное расстояние отметалось.

Валентин вернулся, жуя батончик.

— Хотите злаковой нямки? Три купил.

Мы не хотели.

— Скромные какие! И порядочные! Другие бы в бардачок полезли и стащили бы все, до чего руки дотянулись. Это называется доверием.

5

В десятом часу вечера мы въехали в Лемешки. Валентин снял солнцезащитные очки, и за ними оказались невзрачные серые глаза. Он вел себя подобно барину, который разглагольствовал о своих владениях.

— Наши знаменитые озера. Форма у них дивная, слегка шальная. Если квадрокоптер пустить или на вертолете подняться, увидите, что озера как будто смеются. Точно Господь пасхалку спрятал, и доступна она только птицам да летчикам. Ну, и мухам, конечно, с комарами и стрекозами. Дорога железная тоже не видна, хотя она есть. За теми деревьями пролегла, ниточка к цивилизации. Железные дороги называют стальными артериями. Про нашу лучше сказать, что она хрупкий сосудик. Который тянется сквозь наше скромное селенье. А это, внимание, Вознесенская церковь, ее построили в честь вознесения Иисуса на небо. Прямиком с Голгофы взлетел, как будто боженька за ним вертолет послал. Вознесение — праздник такой есть, важный, древний. Счастье, что церковь в порядке, литургию служат. Красивое мероприятие, правильное. И сама церковь красоточка. Коллектив прихожан набрали, с активным костяком. Правда, колокольня заброшена. На сиротку похожа, заметили? Жалкая, кирпич осыпается. Тут вопрос напрашивается, а не Валентин ли Григорьевич ее развалил. Категорически заявляю, что нет. Валентин Григорьевич по жизни много где наследил, но к бедственному положению колоколен в многострадальной России не причастен. Колокольню развалили до него, хоть и не в четырнадцатом веке, хе-хе. А вот наш магазин, сельпо в лучших традициях. Бублики висят на веревочке, пастила столичная, конфеты вразвес. «Коровка», «Мишка на Севере», «Птичье молоко». Как в старые времена. Кефир тут беру и ряженку. Свежайшая свежатинка. Вкусно так, что губ не оторвать. Грешен, люблю кефир с батоном, детская привычка. Вам не понять, вы на гамбургерах выросли, на устрицах. Кто к каким лакомствам привык, как в народе говорится, ввек не отвыкнет. Такое у нас житье. Сейчас в Лемешках сумерки, плюс шестнадцать градусов по Цельсию.

За окном в подробностях рисовалось самое стереотипное русское село: заброшенные дома, покосившиеся заборы, выцветшие наличники. Даже трава — возможно, под влиянием естественного сумеречного фильтра — казалась жухлой. Пространство хотелось обнять и приободрить.

Зарема мрачно кривила губы и разве что не фыркала.

— Колхоз у вас есть? — поинтересовалась она.

— Куда там. Схлопнулся колхоз. Отжил свое. Теперь мы в новой эре — постиндустриальном обществе.

— А население какое? Численность имею в виду.

— Триста пятьдесят нас.

— При Советском Союзе больше было?

— Так мы теперь не числом берем, а умением! — сказал Валентин. — Многие в город переехали, делом занялись. И я бы переехал, да мне в кайф здесь жить. Проснешься в пять утра, водой холодной глаза разлепишь, бутерброд с маслом навернешь — и на работу. Заведешь машину и по свободной трассе тыгыдык, тыгыдык, тыгыдык. Чисто хайвей.

Чисто Йеллоустоун, ага. Пространство возможностей.

Валентин обитал в одноэтажной деревяхе, крашенной в голубой цвет. К деревяхе примыкали баня и сарай, отделенные от жилища заросшим участком. Колышки среди бурьяна намекали на то, что когда-то хозяин выращивал помидоры — или пытался выращивать.

Два ближайших дома таращились на нас черными оконными проемами без стекол. По словам Валентина, жители перебрались в город и обрели там счастье. Я с трудом представлял себе значение фразы «обрести счастье» и не загонял себя мыслями, правду говорит водитель или нет.

— Семейных у нас много, а я выбрал путь инцела до того, как это стало мейнстримом! — Валентин с упоением произнес слова «инцел» и «мейнстрим». — Совсем один в этом краю. Среди благолепия и лопухов.

Чиновник не прояснил, что он имел в виду: сорняки или соседей.

Я попытался наладить диалог:

— Хорошо, когда один. Сам себе слуга, сам себе господин.

— Сам себе боярин, сам себе холоп, — передразнила Зарема.

— Ха-ха, ну вы и шутники! Скучать друг другу не дадите. Запросто представляю вас старичками, которые катаются по двору на креслах с колесиками и через трубочку плюются бумажными шариками. Красавчики!

Валентин отпер дверь.

Тусклая лампочка зажглась в сенях. Я повесил кур-тку на вешалку, Зарема убрала свою в рюкзак. Обувь поставили в угол, к галошам, кирзовым сапогам и лакированным ботинкам с заостренными носками.

Показав вход в уборную, Валентин через тёмную кухню повел нас в спальню, предназначенную для гостей. Пусть от хозяйской комнаты ее отделяла лишь перегородка, помещение производило впечатление уютного. Две сдвинутые кровати, громоздкий комод, накрытый салфеткой телевизор — все это смотрелось по-старомодному мило на фоне салатовых обоев.

— Пожалуйте и в мои покои.

В «покоях» красовался такой же комод. Двуспальная кровать напоминала ложе восточного сановника. На покрывале с персидским орнаментом выстроились в пирамидку декоративные подушки с бахромой. Над кроватью на лиловых обоях в цветочек висели фото в рамках, повествующие о жизненном пути хозяина. На самом крупном снимке Валентин с важным видом позировал рядом с Безруковым. Одиозный актер улыбался белозубо и вымученно. Так мог улыбаться Есенин после трехчасового выступления.

Памятный портрет соседствовал с областной грамотой, отмечавшей неоценимый вклад заслуженного работника образования в развитие молодого поколения.

— Сергей Витальевич в департамент приезжал. Великий деятель, конечно.

— Матерый человечище, — согласилась Зарема.

Чувствовалось, что Валентин считает снимок венцом если не всей биографии, то служебной карьеры уж точно. Я поежился. Если постараться, огромный город соберешь из тех, кто, точно реликвию, хранит у себя фото с Безруковым, Хабенским, Кабаевой или Басковым. Словно печать в документе, подтверждающая, что история нанесла им дружеский визит и поцеловала на удачу.

Напротив фоторяда стоял стеллаж с книгами. Популярная психология, иллюстрированные энциклопедии, унылая фантастика о попаданцах, сенсационные расследования — эскапизм Валентина принимал традиционные для провинциального книгочея формы. Целую полку занимали компактные издания в мягкой обложке. Судя по оформлению корешков, что-то стильное и альтернативное в равной степени ироническому детективу и фантастическому боевику.

Хозяин заметил мой интерес:

— «Книжный мир Надима Элементаля». Люблю эту серию, она молодежная. Это, например, роман про анимешников-извращенцев. Это про хипстеров, которые на завод устроились. Это про советских конструкторов, как они урановую бомбу собирают и ловят эстонских вредителей. С клубничкой история, хе-хе. А это рассказы про питерские рюмочные. Читаешь и как будто настоечку потягиваешь лимонную. Особенно про гномиков-крадунов текст позабавил.

С каждой книгой, взятой с полки, лицо нашего нового знакомого делалось все блаженнее.

Демонстрируя нам очередное молодежное творение, Валентин открыл по памяти страницу и зачитал отрывок. В нем ингушского закладчика лихо разводила русская проститутка.

— … «и он снова разинул пасть на свой же товар», — закончил хозяин на драматической ноте и воскликнул: — Жизненно ведь, жизненно!

Валентин поставил книгу на место и щелкнул пальцами.

— Настоечку лимонную не предложу, так как у меня ее нет. Зато горячий ужин от вас никуда не денется. Разве что сами убежите, но это навряд ли. Никто не убегал. Жареную картошку любите?

— Мы больше по устрицам, — съязвила Зарема. — Впрочем, картофель тоже едим.

Мы вернулись на кухню. При зажженном свете перед нами предстало опрятное пространство. На одной половине — слева от выхода в сени — между трех лавок, буквой «П» приставленных к стенам, располагался стол. Посреди него на клеенке с плодовоовощным рисунком высилась ваза с яблоками, а в ее тени прятались солонка и перечница. На второй половине кухни тарахтел холодильник и размещался холостяцкий гарнитур, а также плита на две конфорки и микроволновка. Старый календарь с милым песелем намекал на то, что заслуженный работник не чужд сентиментальности.