Хозяин теней. 3 (СИ) - Демина Карина - Страница 24

А ещё птиц. Точнее я не сразу понимаю, что это именно птицы. Так, чёрные пятна россыпью. Большие и маленькие. Как капли чернил на тетрадном листе.

Но это птицы.

Просто покрытые чёрной слизью. И сердце ускоряется. Я ещё не понимаю, что произошло, но знаю — плохое. Очень-очень плохое.

И тянет сорваться на бег, но… нет.

— В город, — я вскидываю руку и те, кто идут за мной, останавливаются. — К машинам и в город. Везите синодников. Дарников. Всех. Кордоны выставляйте.

Каждое слово даётся с трудом.

И те, кто сзади, не сразу подчиняются. Они тоже понимают, что что-то случилось.

— Может… — Степан мнётся.

— В город.

Голос мой звучит ровно и сухо. И они подчиняются. Я слышу, как громко и даже чересчур — в этой тиши каждый звук режет ухо — гремит мотор. Машины уходят.

Я остаюсь. Иду.

Я стараюсь не наступать на треклятых птиц, но как же их много. А у ступеней вытянулась в судороге Лапта. Старая борзая скалилась, и зубы её выделялись на фоне черноты, крупные, желтоватые.

Яркие.

Дальше.

Дверь распахнута. Она закрылась бы, но тело не позволяет. Человека не узнать. Хотя… такие ботинки только у Михея и были.

В доме же воняет. У тварей совершенно особый запах. Его мало кто чует, но вот мне не повезло. Я и на той стороне от вони этой мучился, то ли перекисшие огурцы, то ли болото, то ли отхожая яма. Главное что всегда вонь. И чем тварь опасней, тем сильнее воняет.

Дом пропитался этой вонью.

Шаг.

И снова тело.

Ещё одно. Столовая. Тварь застала врасплох. Люди не успели разбежаться. Наверное, они и не поняли-то, что произошло. Женщина склонилась над полем для игры. Фишки, кубики.

Я поднял тот, который закатился под стол, стараясь не смотреть на детей.

Не смотреть бы вовсе. Нельзя.

Не так учили.

Тихий шелест за спиной заставляет обернуться.

Но…

Никого.

Нет никого. Может, сквозняк? Дом выстыл, из-за двери и не только… дальше. Я уже знаю, что искать бесполезно, но не искать не могу. Поэтому иду.

Шаг за…

Шаг за шагом.

Шелест снова заставляет обернуться. И вновь же пустота. В руках револьвер, хотя, чуется, здесь он не поможет. Тварь, которая способна вот так… нет, ей даже заговорённые пули ни по чём.

И надо бы уходить.

Отступать, пока не поздно. Или… поздно? Наверняка, меня уже заметили. А значит, играют. И как… идти. Первый этаж.

Кухня.

Снова мертвецы. Сколько мертвецов… и старая грымза-экономка так и осталась сидеть в своём кресле, которое чем-то донельзя напоминало трон. Горничная, уткнувшаяся лицом в решётку. Лакей с подносом. Графин разбился и осколки хрусталя поблескивали на ковре каплями росы.

Но я иду.

Выше.

Комнаты. Личные покои. Детские. Нянька над колыбелью. Молодая хозяйка тут же. И кажется, что хуже уже не может быть. Но иду. Сердце не выдержит.

Должно. Куда оно денется.

Поэтому выше.

Третий этаж.

И чердак.

Комнаты для прислуги. По этому времени пустые. Но я всё равно… я даже сумел закричать, позвать в глупой надежде, что, может, хоть кто-нибудь.

И собственный голос хриплый, тоскливый, что вой.

Выть и хочется.

Нельзя.

Надо…

Ниже. Я тяну до последнего. Я знаю, что надежды нет, но человек слаб и продолжает надеяться. И поэтому боюсь потерять эту вот надежду. Но всё-таки… иду.

Снова коридор.

Двери запертые. Я закрывал каждую, пытаясь хоть так спрятать то, что за этими дверями находится. Наши покои в северном крыле, угловые, с окнами в сад. И дети, когда были маленькими, часто забирались на подоконники, смотрели. Поэтому жена сшила подушки.

И украсила их вышивкой.

А потом ещё сшила, уже для внуков…

Рука тянется к двери. А проклятое сердце всё не останавливается, заставляя держаться на ногах. И я толкаю дверь. Я должен увидеть.

Должен узнать.

Переступить порог. И Машенька собиралась уехать. Планировала же утром, а я отговорил. Обещал сам отвезти её в Менск, но позже. Завтра. Куда спешить-то? Дурак старый. Тут она.

Внуки тоже.

На подоконнике. Окно затянуто морозом, но разве это может остановить детей.

Клетка на столе.

Канарейка чёрным угольком. Подарок…

И шелест за спиной, такой, сухой, с потрескиванием. Так, по-змеиному, шелестит парча, когда её разворачивают.

Руки тянутся к оружию. И я радуюсь. Я счастлив, чтоб вас. Я не способен одолеть эту тварь, но хотя бы умру красиво… хотя бы…

Умру.

Меня окутывает тёплое облако, которое пахнет остро и сладко, так, как не могут пахнуть твари. И я оборачиваюсь, выпуская на звук все восемь зарядов, которые вязнут в воздухе, осыпаясь чёрною же пылью.

Плевать.

Заговорённый клинок ложится в руку, а я…

…темнота.

Провал.

И шепот в ухе, ласковый, знакомый голос Машеньки, который уговаривает не переживать. У неё всё хорошо. У них у всех всё хорошо. Только я не верю. Машенька мертва. Из-за меня. Она ведь хотела уехать, а я уговорил… и внукам пообещал, что возьму их на стрельбище. Всех возьму. И пострелять позволю.

Они и согласились.

И эти голоса в обволакивающем меня тумане, они вовсе не детские. Твари умеют подделывать. В том числе и голоса. А потому я поддаюсь. Чтобы подпустить её ближе. И она подходит. Она уверяется, что может меня сожрать. И я готов позволить.

Почему бы и нет?

Только…

Я вижу, как туман обретает плотность. Она уродлива и многоглаза. И глаза её — глаза убитых людей. Но бить надо не в них. Меня учили бить правильно. И я выдёргиваю крупицы сил, вкидывая их в клинок.

В удар.

В тот, что пробивает червеобразное тело. Тварь не так и велика.

А ещё кричит.

Её крик раздирает разум и я умираю.

Я вынырнул из чужой памяти резко, будто вытряхнули из неё пинком. И как-то сразу осознал, и где я, и кто я. Только один хрен живот скрутило так, что пришлось стиснуть зубы, чтобы не проблеваться.

— Дыши глубже, — посоветовал Варфоломей.

И улыбнулся.

А я раньше и не замечал, сколько ненормального в этой его улыбке. Дружелюбный? Да он же псих конченный! И главное, что в этом мире психам выживать однозначно легче.

Кто ребенку показывает такое?

Ладно, я не ребенок, но… чтоб вас. Это не кошмар, это… не приведи… я только представил, как вхожу в проклятый дом и нахожу Тимоху, Таньку.

Метельку.

Нет, не стошнило.

Не знаю, как, но не стошнило. Сдержался. Слюну сглатывал и сдержался. Какой я молодец.

— Ты… её убил?

— Мне сказали, что да.

— Ты не веришь?

— Меня нашли в той комнате. И тварь. Оболочку от неё. Твари в этом мире мало что оставляют. А от этой кожура, такая… как от червяка. Шкура? Не знаю, как правильно. Изъяли её. А я выжил. Так, помяла чутка. Руку вот, — он провернул ладонью вверх и вниз. — Изметелила. Кость наново выращивать пришлось. В Петербурге уже, куда меня и отправили.

— Зачем?

— Так… дело такое. На особом контроле. И нет, мальчик… или кто ты есть. Мне не поверили на слово. Меня неделю Исповедники наизнанку выворачивали. И по одиночке. И втроём. Вспомнил даже то, как в детстве в постель ссался. А потом и Романов удостоил высокой чести. Благословил от всей души. Благо, из младшей ветви, но от старшей я бы живым не вышел. Свет, он… жжётся. А я слишком давно жил подле Охотников. Мы не любим свет. Не сталкивался?

— Приезжала сестра государя. Но не скажу, чтоб так уж тяжко.

Кивок.

— Это пока. Подрастёшь, силёнок наберешься, тогда иначе всё будет… если подрастёшь.

Хорошая оговорочка.

— Одно хорошо. Если б во мне осталось хоть что-то от твари, меня бы этим светом выжгло.

Ага, то есть это Варфоломей на опережение? Я вот прям сразу Зорьку вспомнил. Обидно понимать, что ты не один такой охрененно умный.

— Потом Аристарх оставил с сыном. На большее я всё одно способен не был. И то… — он махнул рукой. — Пользы от меня было… за мной самим уход надобен. С Василем в одной палате и валялись. Он от нервов маялся. Я после благословения пытался не подохнуть.