Похититель детей - Сюпервьель Жюль - Страница 11

«Какую комнату Деспозория выделила для Марсель? Может быть, спросить ее об этом? Я и правда принимаю все слишком близко к сердцу. Лишь бы девочку не поселили вместе с Жозефом! Угораздило же меня предположить такое! Нелепость! Ясно ведь, жене и в голову не придет отправить ее к пятнадцатилетнему мальчишке. А впрочем, как знать? Женщины, они такие, иногда упускают из внимания совершенно очевидные вещи. Пожалуй, Деспозория, с ее-то хладнокровием и бесстрастностью, вполне могла поселить их вместе, сославшись на то, что они сверстники, или приведя еще какой-то несуразный довод! Хотя нет, это просто невозможно, чтобы она втолкнула Марсель в комнату Жозефа, который скоро станет мужчиной — если уже не стал им. Переход от детства к юношеской зрелости неуловим и всегда совершается за плотной завесой тишины, а узнаем мы об этом зачастую лишь спустя долгое время.

Разумеется, это в порядке вещей — спросить Деспозорию: какую комнату ты выбрала для Марсель?

Чувство долга обязывает меня заботиться о девочке. И все-таки, почему жена сама не сказала, куда поселила ее? В этом не было бы ничего странного».

Полковник встал, вышел из спальни жены, не произнеся ни слова, и по очереди заглянул в каждую из комнат. А, вот и маленький потертый чемодан. Окна во двор. Самый дальний от комнаты полковника угол квартиры, зато по соседству с Жозефом! Который живет тут же, за стенкой. Дверь, разделявшую эти две детские, Филемон Бигуа решил запереть на ключ. Но погодите, она уже заперта. Деспозория сразу сообразила, что это нужно сделать, — какая проницательность! Однако полковник еще и вытащил ключ из замка, ведь осторожность никогда не бывает излишней, и положил его в секретер, а затем направился к себе. Чуть погодя он вернулся и заткнул кусочком ваты замочную скважину. Потом через прихожую прошел к Деспозории — с таким напряженным лицом, какое бывает у человека, который изо всех сил старается делать вид, будто в голове у него пусто. Он сел рядом с женой и снова взял книгу о младенцах — она так и лежала на столе, открытая на странице с названием первой главы: «Об опасностях преждевременного отлучения от груди».

Полковник начал читать вслух, произнося слова четко и внятно, чтобы они как следует закрепились у него в уме, который, однако, в тот момент отчаянно сопротивлялся чтению.

— Об о-пас-нос-тях пре-жде-вре-мен-но-го от-лу-че-ни-я от гру-ди, — повторил Бигуа. А между тем он думал:

«Сегодня в дом проникла самая значимая из причин, по которым стоит продолжать жить».

Значит, вот она какая — семья, собравшаяся за столом, думала Марсель. Значит, непременно должна быть супница, как здесь, — ее вносят в столовую, где все чинно и нарядно, поднимают крышку, и выплывает ароматный пар, сейчас эту трапезу разделят люди, которые счастливы быть вместе! Вот, значит, какие в благополучном доме стаканы, тарелки, столовые приборы. И вот, оказывается, как нужно говорить, молчать, подносить ложку ко рту и вытирать губы салфеткой.

Марсель посадили по правую руку от полковника, хотя это было место Антуана.

В кимоно вишневого цвета девочка казалась бледнее обычного. Мальчики и слуги с любопытством разглядывали ее. Один лишь полковник сидел как ни в чем не бывало, словно все шло своим чередом и жизнь текла по закону, предписанному свыше, — как будто Бог еще при сотворении мира предусмотрел этот эпизод, придумал его в момент передышки.

После ужина все отправились в гостиную — ту самую, изумительную и огромную, которая пленила Марсель. Внутри широкого камина Филемон Бигуа установил небольшую жаровню, совсем как на ранчо. Огонь обнял арденнские еловые поленья. Жаровня оказалась вовсе не декоративной: рано утром полковник сам готовил над ней чурраско[6] из куска мяса, купленного в лавке на авеню Гамбетта, а весь день над очагом висел пузатый чайник — для всех, кто хотел выпить мате. Заваривал мате Атонито, слуга, чьи дед с бабкой были рабами. Глядел он робко и смущенно. В гостиную бесшумно вошли и тоже устроились у камина Гумерсиндо, смуглый шофер полковника, механик золотые руки; повариха Фелицота, слуги Нарсисо и Теофило, в прошлом пеон, — он всегда сопровождал детей, когда те выходили на улицу, даже если вместе с ними были Филемон Бигуа и его жена. Слуги участвовали в общей беседе — по обычаю латиноамериканских усадеб. Разговор тек медленно, неспешно, они растягивали слова, голоса звучали напевно, ровно, без перепадов высот, просторно — так, что даже слепой смог бы представить себе бескрайние заокеанские равнины. И никакого запаха прогорклого масла или уборки: слуги были опрятны и наравне с хозяевами пользовались ванной комнатой.

Сегодня вечером, точь-в-точь как в домах Южной Америки, креолы сидели у камина вместе с европейцами. Напоминая чужестранцам о редине, жаровня создает уют и объединяет собравшихся у очага людей, столь разных, — и каждый чувствует себя своим.

Полковник взял гитару и сел вполоборота к Марсель — так, чтобы не смотреть на нее, поскольку он думал только о ней, играл для нее одной, — и запел видалиту[7], вплетая в музыку то, к чему рвалась его душа.

Пение гитары, ясные лица под покровом вечера, дух патриархального дома, где слуги и хозяева составляют единое целое, молчание, полное воспоминаний, — «гостиная превращалась в уголок дальней страны, облик которой проступал постепенно, словно поднимаясь из морских глубин, что всколыхнулись с приближением корабля.

О прекрасные имена — Аргентина, Бразилия, Уругвай, — вы уже готовы сорваться с губ вместе с названиями бухт и портов, куда причаливают судна с распахнутыми сердцами и громадными ящиками, набитыми товарами.

Пора укладываться спать. Прежде чем идти к себе, полковник заглянул в комнату жены и голосом, который был не окутан тайной, но полностью в нее погружен, спросил:

— А как быть с личными вещами из ее чемоданчика?

(И тут же подумал: «Почему я сказал личными? Наверное, чтобы почувствовать, насколько они сроднились с этой волшебной девочкой».)

— Да они только на выброс годятся.

— Ну что ты, друг мой, зачем же так, вещи непременно нужно оставить, пусть она сложит их в свой шкаф. Пойми, у нее ведь в целом мире нет ничего, кроме этих тряпиц, и ни на одном из пяти континентов не сыщется ничего, что было бы ей роднее... Даже в Китае... или еще дальше!..

Тут полковник замолк, оставив при себе мысль, которая толком не обрела очертаний.

Прошло две с половиной недели. Марсель была в замешательстве, полковник Бигуа вызывал в ней жгучее любопытство. Этот человек, живший раздумьями в глубинах своего внутреннего мира, оставался для нее загадкой. Он мог часами ничего не делать — ничего особенного и явного, — и Марсель тянуло к нему с неудержимой силой, зачастую она тоже погружалась в мир своих мыслей, вместо того чтобы делать домашние задания.

Учительница давала ей уроки дома; полковник и Деспозория, обсудив этот вопрос с отцом девочки по пневматической почте, решили, что, если в школе Марсель ненароком попадет в дурную компанию, трудно будет воспитать в ней целомудрие.

Было ли внимание Бигуа по-прежнему сосредоточено на девочке? Вполне вероятно, поскольку иногда в ее присутствии он, казалось, испытывал неловкость или был напряжен, и его взгляд подолгу задерживался на ее пальцах, или на круглом носке ботинка, или на шляпке. А Марсель сознавала лишь то, что уже давным-давно ей хочется поцеловать эти тяжелые веки, эти глаза, самые черные, какие она только видела, и этот взгляд, полный до краев, в котором плескалось столько всего.

Полковник стал для девочки осью того мира, о котором она понятия не имела, живя в прежней семье: благодаря Бигуа она узнала, что такое изобилие, доброта, аромат дальних стран. Она не отводила глаз от полковника, который всегда пребывал за завесой своего одиночества, словно лесной отшельник, отделенный от мира чащей, раскинувшейся на десятки миль.