История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Корбен Ален - Страница 6

В оде-симфонии композитора Фелисьена Давида «Пустыня», написанной на слова Огюста Колена, развивается тот же мотив:

В пустыне, отмечает Ги Бартелеми, «к человеку приходит осознание бесконечности, и тишина — непременное условие для этого; она выявляет обнаженность и пустоту пустыни, снимает с мира покров материального и парадоксальными, неисповедимыми путями ведет к познанию тайны бесконечности». Душа погружена в «бескрайнее море вечной, звучащей тишины», в котором «у каждой песчинки свой неповторимый голос»[65].

Эжен Фромантен, в чьей живописи тема пустыни играла исключительно важную роль, тонко чувствовал особенности этого места. В своих путевых дневниках под названием «Лето в Сахаре» он передает целую гамму впечатлений от пустыни, особенно подчеркивая ее безмолвие. Фромантен называет это безмолвие «пространственной кульминацией небытия», в нем отражена «эстетика исчезновения».

Ги Бартелеми очень точно уловил суть тишины, царящей в пустыне. Этому пустому пространству, в котором человеческие органы чувств настраиваются на совершенно иное восприятие мира, присуща «особая тишина — тоже иная». Здесь «тишина — не противоположность звуку, но состояние души, войдя в которое человек обнаруживает внутри себя новое, неведомое прежде измерение [...], и реальность предстает ему в другом свете»[66].

Бескрайность пустыни, этот «неисчерпаемый источник удивительных впечатлений», «открывает перед человеком незнакомый ему раньше мир звуков». Иными словами, бесконечные просторы пустыни парадоксальным образом заставляют обратить внимание на бесконечно малое. Фромантен пишет, что «в тишине заключается одна из главных красот этого безлюдного края»[67]; тишина рождается из пустоты и достигает такой концентрации и насыщенности, что направляет человека к сфере духовного. Звук растворяется в тишине, которая является необъемлемой составляющей пустыни.

«Лето в Сахаре» содержит множество описаний тишины. В Джельфе «меня окутало безмолвие, — пишет Фромантен своему парижскому другу. — Оно приводит душу в состояние равновесия, не знакомое тебе, живущему среди шума и суеты: оно не вызывает никакой подавленности, а, напротив, придает мысли легкость. Часто люди склонны полагать, будто тишина — это отсутствие шума, подобно тому как тьма — отсутствие света, но это ошибка. Если сравнивать ощущения, полученные от слуха, с впечатлениями глаза, то тишина, раскинувшаяся повсюду, напоминает скорее прозрачность воздуха и помогает видеть все с большей ясностью. Она помогает различить еле уловимые звуки, что доставляет невыразимое удовольствие»[68].

В безмолвии пустыни «на мир нисходит с небес умиротворенность». Показательно, что путешествие Фромантена происходит «вглубь тишины».

Во время своей поездки в Египет Флобер не слишком тщательно анализирует тишину. Писатель не уделяет ей особого внимания и сосредоточен в основном на новых для него явлениях. В «Путешествии в Египет» перед нами развернут, прежде всего, ряд визуальных наблюдений, а также впечатления вкуса и осязания. Исследователи творчества Флобера любопытствуют, почему он не стал писать о тишине. В частности, Пьер-Марк де Биази[69] полагает, что писателя интересует совсем другое. Пустыня воспринимается им, главным образом, через ощущения тела. Для Флобера она не пространство, на которое проецируются состояния души, и, соответственно, ее описания скупы и лишены развернутости.

Ведя речь о пустыне и тишине, среди авторов XX века следует назвать в первую очередь Сент-Экзюпери. «В пустыне глубокая, нерушимая тишина, словно в добропорядочном доме»[70], — пишет он. Безмолвие пустыни сложено из тысячи безмолвий. Самолет поднялся в воздух, и «настоящим был только плотный гул мотора, а за ним тянулась, как фильм, немая череда картин»[71]. Самой пронзительной является тишина в телефонной трубке, означающая, что летчик и самолет пропали.

Тяготение к описанию гор, равно как и моря, становится особенно заметным в XVIII столетии, когда изменяются эстетические ориентиры. Побывав в горах, путешественники рассказывают не только о скалах, крутых склонах, ледниках, но и о тишине. Филипп де Соссюр в своем «Путешествии в Альпы» восхищен «покоем и глубокой тишиной» вершин, на которые спустилась ночь, хотя он испытывает при этом «некоторый ужас»[72].

Будучи во Фрайбурге, Оберман из одноименного романа Сенанкура не обнаруживает там «звучания тишины», которое он надеялся услышать, размышляя о «непостоянствешаткостиположениявещей»[73]. С детства он был охвачен желаниями, «сжигавшими его в тишине». И вот, оказавшись в Альпах, Оберман не видит той природы, какую он рассчитывал увидеть. «В тиши горных домиков», залитых лунным светом, «я слышу звуки, доносящиеся из другого мира», — пишет он. Все вокруг молчит, доносится лишь «глухой рокот реки, пробивающийся посреди безмолвия сквозь гущу деревьев». Именно молчание природы вызывает в герое меланхолию. Подобно горной реке, «наша жизнь берет исток в безмолвии». Погруженные во мрак ущелья тоже беззвучны, так будет всегда, и «в этой тишине в голову приходит мысль, что уже завтра всякая жизнь на земле прекратится»[74].

Такие ощущения наводят Обермана на целую серию лирических пассажей, посвященных тишине гор с их прозрачными речками, и «торжественному безмолвию» долин, которое окутывает их с наступлением сумерек, и шуму потоков, что удивительным образом усиливает «вечное молчание» снежных вершин... и ночи. Герою Сенанкура особенно приглянулись два диких цветка, растущие в горах, «немногословные и с едва заметным ароматом, но я не могу налюбоваться на них, — признается Оберман, — до того они хороши»; он имеет в виду василек и маргаритку.

На протяжении всего XIX столетия пристальный интерес к горной тишине и повторение одних и тех же мотивов в ее описании можно наблюдать не только в художественных произведениях. В конце века Джон Мьюр, естествоиспытатель и натуралист, неутомимый исследователь Сьерра-Невады, рассказывает о своем восхождении на гору Шаста. В сухом и трескучем морозном воздухе беззвучно летят хлопья снега. «Ночевать одному в горах в безветренную погоду и чувствовать прикосновение снежинок, этих молчаливых вестников неба, — переживание пометим «глубокое и до того щемящее, что забыть его невозможно»[75]