История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Корбен Ален - Страница 7

Этот фрагмент Джона Мьюра подводит нас к размышлению о тишине снега в горах и его «нежной колыбельной», по выражению Роденбаха, который называет снег «задумчивым спутником тишины». Снег заставляет человека внимательнее вглядеться в свой внутренний мир.

В «Странице любви», романе из цикла «Ругон-Маккары», есть один из самых красивых отрывков Эмиля Золя, где говорится о тишине падающего снега. Речь идет об эпизоде, когда госпожа Рамбо приходит на могилу дочери. «Бесконечное скольжение этих белых мух сгущалось, — в воздухе словно реяли газовые ткани, развертываемые нитка по нитке. Ни единый вздох не веял от этого дождя. [...] Чудилось, что хлопья [...] замедляют свой лёт; они оседали без перерыва, миллионами, в таком безмолвии, что лепесток, роняемый облетающим цветком, падал бы слышнее; забвением земли и жизни, нерушимым миром веяло от этих движущихся сонмов, беззвучно рассекавших пространство»[76].

В диалоге Платона «Эвтидем» софист и его собеседники обсуждают проблему молчания и слова. Вывод таков, что неодушевленные объекты, в частности камни, молчат, но молча — говорят. Следовательно, молчание может быть материализовано и способно говорить[77].

Историк и публицист Жюль Мишле, путешествуя по горам, был поражен их тягостной тишиной. В Швейцарии на берегу Рейна — там, где встречаются карстовые породы, — совсем нет цветов. «Одни только камни. Тишина повсюду [...], впечатление гнетущее». В тех местах «эрозия молча совершает свою работу, обнажает склоны, и их безобразная нагота никогда уже не родит ничего живого»[78]. Разрушение породы и выветривание происходят в безмолвии, эрозия «не способна созидать и творить благо», между тем как в южных морях «молчаливый труд бесчисленных полипов» направлен на созидание, и вполне возможно, на выстроенных ими берегах когда-нибудь будут жить люди.

Море тоже относится к владениям тишины, это особое пространство. «Морская гладь покоряет взоры, — пишет Шатобриан, — ибо морю ведомы бури: безмолвная стихия вызывает восхищение, ибо мощь ее вод огромна»[79]. В повести «Теневая черта» Джозеф Конрад стремился передать трагизм опустошающей тишины тропических морей и их пугающее безмолвие. «Задумчивая тишина мира казалась чувствительной к малейшему звуку»[80]. В произведении Конрада тишина несет в себе отчаяние, безысходность. Находясь на корабле, персонажи часами не слышат ни единого звука, и капитану кажется, это конец всего, смерть посреди безмолвия неподвижного моря: «Придет время — и мрак молча одолеет ту капельку звездного света, какая падает на судно, и конец всему наступит без вздоха [...] или ропота [...]»[81].

Корабль захвачен тишиной, жизнь там протекает совершенно беззвучно, матросы словно превратились в призраков, оцепеневших и немых. Эта полная тишина помножена на полную неподвижность. В какой-то момент на судне наступает «молчание такое глубокое, что было бы слышно, если бы булавка упала на палубу». Вокруг судна расстилается «вялое молчание моря». В тексте присутствует неявная отсылка к образу ада; по сути, мотив ада задает тон всей повести, в которой обыгрывается тема корабля-призрака.

Вечером стая морских свиней «гарцует» вокруг корабля, а потом они уплывают, пишет Альбер Камю в заметках под названием «Море как можно ближе. Бортовой журнал». «С их уходом мы вновь окружены тишиной и тоской первозданных вод»[82]. Впрочем, в Типаса, на заре, писатель ощущает тишину совсем иначе: «В этом сиянии и в тишине я прислушивался к почти забытым звукам внутри себя. [...] Очнувшись от сна, я впитывал один за одним едва уловимые ноты, из которых состояла тишина: гортанный щебет птиц, легкие и частые вздохи моря у подножья скал, дрожание листвы на деревьях, слепую песнь колонн, шорох полыни, шуршание ящериц. Я слышал все это, и слышал счастье, волной поднимавшееся во мне»[83].

Сила впечатления от природы морского побережья, прочувствованная Камю, кроется в очаровании леса. По словам Макса Пикара, лес «напоминает огромный резервуар тишины, из которого она медленно поднимается, пропитывая воздух; лесной воздух чист благодаря тишине»[84]. Шатобриан, оказавшись посреди леса на североамериканском континенте в час сумерек, ощущал, как «тишина сменялась тишиной». «Напрасно силюсь я услышать посреди безмолвия этого склепа какой-либо звук, выдающий присутствие жизни»[85]. Упало сухое дерево, раздался треск, а потом все стихло, всякий шум «растворился в дали, казавшейся почти призрачной». В час ночи ветер зашевелил листву и травы, пробудив звуки, и «по воздуху разлилась музыка». Воображение Шатобриана навевает ему образ, который передает глубину молчания леса в тех краях. Затем слышится шипение змеи — самца, призывающего самку. Писатель отмечает, что «этот любовный призыв стал единственным звуком, воспринятым ухом путешественника»[86].

Вернемся к Генри Дэвиду Торо и его восприятию леса. Одно из самых пронзительных ощущений, подаренных ему тишиной природы, связано с моментом, когда Торо почувствовал, как растут растения. В зимнюю пору, когда промерзшая земля становится гулкой, как сухое дерево, «слышно тихое и хрустящее потрескивание льда у подножия деревьев», а «их дыхание течет по воздуху». С леса смыты все грехи, и природа «в молчании наводит там порядок»[87]. Виктор Гюго воспевает лето, когда в лесу «дремлет тишина на мягком ложе мхов»[88].

Художник Эмиль Мулен, пристально наблюдавший за тишиной, цитирует стихотворение Сюлли-Прюдома из сборника «Одиночество»:

Безмолвие высоких калифорнийских секвой потрясло Джона Мьюра, и он подробно рассказывает о них. Секвойи, произрастающие из глубины времен, не подпускают человека слишком близко. Они разговаривают лишь с ветром. Все их мысли — о небе. Кажется, они ничего не знают и «держатся замкнуто, храня молчание и спокойствие»[90].

В 1920 году Роберт Вальзер так описывает свою прогулку по еловому лесу: «...стояла тишина, как в душе счастливого человека, как в храме, как во дворце, как в заколдованном сказочном замке, зачарованном замке Спящей красавицы, в котором все уснуло и замерло много столетий назад. [...] В лесу было так торжественно, что причудливые и торжественные фантазии охватывали воображение впечатлительного путника. Какое счастье я испытал в дивной лесной тишине!»[91] Звуки «только усиливали царящее кругом безмолвие, и я вдыхал его полной грудью, буквально впивал его, захлебываясь»[92].

Однако обратимся к месту, знакомому каждому из нас и в котором мы часто бывали, — к деревне и ее окрестностям, где тишина кажется само собой разумеющейся и описана многими. Прогулка по сельским просторам — общее место в дневниках, романах, лирической поэзии. В конце XVIII столетия, когда прогулка по сельским тропам становится явлением традиционным в английской литературе, Джейн Остен, а затем сестры Бронте и Джордж Элиот передают на страницах своих произведений связанные с ней эмоции. Сент-Обер из книги Анны Радклиф «Удольфские тайны»[93] каждый вечер совершает вместе с семьей живописную прогулку к рыбачьей хижине, чтобы «в час покоя [...] прикоснуться к тишине и сумраку».