История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Корбен Ален - Страница 5

Учитывая все эти соображения, рассмотрим подробнее точки на оси времени, обусловленные природными циклами, а также места, где тишина проявляет себя особенно явно. Прежде всего, обратим внимание на связь тишины и ночи, а точнее, ночного пространства. Лукреций в своем труде «О природе вещей» писал о «суровом безмолвии ночи»[48], раскинувшейся над всей землей. В конце XVIII века Жозеф Жубер называет ночь «великой книгой тишины»[49]. Морис де Герен выделяет момент сумерек, когда молчание «окутывает» нас. Ветер замер, шум деревьев стихает, а голоса людей, «вечно неугомонных и говорливых, постепенно умолкают, растворяясь в воздухе окрестных полей. Все звуки гаснут», и слышно лишь невесомое шуршание пера поэта, сочиняющего в ночи, которая набросила на все свой покров[50].

Свойства ночной тишины Шатобриан объясняет влиянием луны. «Когда ночная тишина вступает в борьбу с последними дневными шорохами по берегам рек, в лесах и на равнинах, когда деревья замолкают и уже не вздохнет ни один лист, ни одна былинка, — в этот час не спят лишь луна в небе да человеческий слух»[51]; тогда начинает петь птица, и безмолвие ночи делается осязаемым. В одном из стихотворений сборника «Созерцания» Виктор Гюго пишет: «И ночь прошу открыть секрет безмолвья мне»[52]. А на другом континенте Уолт Уитмен рассказывает о великолепии тишины и о «безумной, голой летней ночи», с которой он «блуждает вдвоем»[53]...

В своей поэзии Жорж Роденбах также соединяет образы ночи, луны и тишины. В этот тематический ряд он добавляет реку и каналы Брюгге, воды которых спят «в тяжеловесной тишине». Ночь «ожерельем молчанья украсит ту воду, волнуемую горьким сожаленьем».

Гастон Башляр замечал, что ночью обостряется слух, и это компенсирует недостаток цвета и света. Слух ночью главенствует. Зрительное восприятие ослабевает, и пространство тишины становится более проницаемо для звуков, которые наше ухо чутко улавливает[54].

Марсель Пруст тоже развивает тему тишины, освещаемой луной. Сидя на террасе, Легранден «уверяет, будто для раненых сердец (...) нет другого лекарства, кроме тишины и тени». Он говорит: «В жизни наступает пора, (...) когда усталые глаза выносят один только свет, тот свет, что изготовляет для нас, дистиллируя его сквозь темноту, прекрасная ночь вроде сегодняшней, когда уши не слышат другой музыки, кроме той, что исполняет лунный свет на флейте тишины»[55]. Именно в сердцевине ночи, полагает Поль Валери, душа, неразрывно связанная с ней и пребывающая в дивном одиночестве, свободная и полная сил, впитывает сияние темноты и «остается наедине с тишиной»[56]. Близится рассвет, и душа чувствует, как «пространство заполняется светом, пробуждаются первые шорохи и ложатся поверх тишины», а очертания и цвета набирают силу и яркость, «отодвигая темноту»[57].

Из современных поэтов Филипп Жакотте наиболее тонко выразил связь луны с тишиной. Он пишет, что его пугает безмолвие, какое иногда наступает среди сумрака[58]. 30 августа 1956 года ближе к трем часам ночи, когда в окно лился ясный лунный свет и тишина стояла настолько полная, что не слышалось ни звука — ни шума ветра, ни крика птицы, ни шороха проезжающей мимо машины, — поэта охватил ужас. Ему становится страшно «перед этой молчаливой, бездонной неподвижностью», и он ждет, когда наконец займется заря. Лунной ночью тишина будто бы приобретает все свойства пространства и замешает его собой. Под светом луны мир меняется, делаясь более раскованным, проницаемым, доверчивым. Луна привносит спокойствие, снимает тревогу, и можно уловить даже «тихое дыхание листвы».

Среди мест, которые предпочитает тишина, назовем в первую очередь пустыню. И здесь нельзя не упомянуть ветхозаветный исход из Египта, но его мы коснемся чуть позже. Правда, мы не располагаем достоверными источниками, которые позволили бы составить четкое представление о душевных переживаниях еврейского народа, пока он шел через пустыню, и можем прочесть лишь о том, что касается его взаимоотношений с Богом. Зато начиная с XIX века создается множество текстов, описывающих эмоциональную составляющую пребывания человека в тишине пустыни. Во Франции это сочинения Шатобриана, Ламартина, Фромантена, Нерваля, Флобера, затем, в первой половине XX столетия, мы имеем дело с путевыми дневниками, которые появляются в изобилии и раскрывают перед читателем внутренний мир тех, кому довелось пережить опыт общения с пустыней.

Для Шатобриана, который «воспринимал Восток на слух», пустыня — это тишина безысходности, рожденной деспотизмом правителей[59]. С точки зрения писателя, при этом политическом режиме люди становятся словно окаменелыми, лишаются подвижности, и с ландшафтом происходит то же самое. В Константинополе царит полная тишина. Не слышно даже скрипа телеги или шороха повозки. Там нет боя колоколов, люди практически не орудуют молотками, и, «оказавшись в толпе, вы обнаруживаете, что она безмолвствует». Шатобриан полагает, что и в серале, наверное, совсем тихо. Даже палач делает свою работу беззвучно, удушая с помощью шелковой нити. В Османской империи тишина — необходимое условие для выживания. Александрия тоже погружена в «бесчеловечное молчание». Надо сказать, что уже в Греции Шатобриан ощутил дух восточной тишины. «Руины древней Спарты, — пишет он, — молча раскинулись вокруг меня». В этом молчании он усматривает знак крушения и гибели античной Греции. Одним словом, Восток видится писателю «обессиленным и иссушенным забвением»[60].

В Иерусалиме, посреди пустыни, Шатобриан замечает другую тишину, не похожую на безмолвие деспотических государств. В Иудее, «земле, чудесным образом превращенной в место для жизни. (...) пустыня еще нема и наполнена страхом и, кажется, никак не осмелится нарушить тишину, которая установилась, когда над ней раздался голос Всевышнего»[61]. То есть пустыня понимается здесь, прежде всего, как пространство, внимавшее слову Бога. Ее тишина — это не молчание угнетенного и поникшего народа, несущего бремя деспотизма, но явный знак присутствия Бога, а также предчувствие Страшного Суда.

Этими образами и впечатлениями Шатобриан передает присущие пустыне особенности. Она праведна, вечна и лежит вне времени, не имеет четких очертаний и часто ускользает от словесных определений, это бескрайнее царство минералов, и земля не рождает тут ничего, это пустое пространство, наводящее на размышления о непреходящем и вызывающее в нас чувство бесконечности. В то же время пустыня напоминает нам о смерти, поскольку является воплощением вечности «посредством аллюзий и метафор»[62]. Она лишает мир материальности. Именно в таком свете пустыня виделась путешественникам XIX века.

Ги Бартелеми в своих исследованиях показывает, что пустыня в восприятии Ламартина — место, отмеченное присутствием Бога, и знаковый для эпохи романтизма образ бесконечности, причем после преломления сквозь призму эстетики пустыня предстает не вполне такой, как в реальности, и наделяется новыми характеристиками, она «очищает душу человека и позволяет ему обрести себя после периода одиночества, оторванности от общества ему подобных; в пустыне совершается перерождение личности». И неслучайно тишина является непременным атрибутом этого места: