История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Корбен Ален - Страница 14

Общественное мнение формируется таким образом, что ценность тишины становится несомненной. Рождаются новые предписания и запреты. В театрах и особенно в концертных залах отныне не разрешено шуметь, однако эта норма претворяется в жизнь постепенно, медленно. В 1883 году французский фотограф Надар выступил против колокольного звона, прежде всего — раздававшегося рано утром[160]. Он сравнивал это явление с «бунтом в котельной». В Швейцарии протестовали против собачьего лая. Вплоть до сегодняшнего дня люди то и дело жалуются на крики петухов, нарушающие утреннюю тишину.

Анализ юридических источников указывает на то, что люди стали более восприимчивы к тишине и шуму. Для ясности приведу два примера. В период Июльской монархии пекари города Монтабан имели обыкновение громко петь в предрассветные часы, чтобы работа спорилась, и это вызвало жалобы со стороны жителей соседних домов. Однако вскоре жители оставили пекарей в покое, поскольку поняли, что пение является неотъемлемой составляющей их ремесла. А вот почтальона, который трубил в рожок, проезжая ночью на своем дилижансе по улицам города, отстранили от должности: этот его обычай не сочли необходимым условием хорошего выполнения работы.

С конца XIX века шорох автомобильных шин мало-помалу вытесняет грохот телег и стук лошадиных подков. Иными словами, мир городских звуков претерпевает изменения, уличный шум становится качественно иным — теперь его определяют заводы, гудящие автомобили. И многим это по душе. На заре XX столетия Луиджи Руссоло и итальянские футуристы воспевают автомобили и разного рода механику, а затем поэтизируют звон оружия. Руссоло уверяет, что гул мчащегося на полной скорости авто и стрекот пулемета сладкозвучнее Пятой симфонии Бетховена[161]. Впрочем, этот новый звуковой облик города заставляет тех, кто наделен нежным и утонченным слухом, искать тишины в соборах и церквях.

В целом же эти глубокие изменения в звуковой наполненности города — важная веха в истории тишины; они тянут за собой следствие, заключающееся в том, что тишина постепенно становится редкостью. Георг Зиммель отмечает, что с началом XX века пассажиры в поездах и трамваях перестали затевать разговор и вместо этого лишь молча смотрели друг на друга, между тем как раньше дело обстояло не так. С середины XIX столетия фланеры и некоторые спешившие прохожие стали выказывать недовольство, когда кто-то окликал их, а толпы посетителей на Всемирных выставках — скорее, молчаливые — существенно отличались от шумных сборищ прежних времен. В Париже в 1890-е годы на фасадах домов стали пестреть огромные афиши, появилось множество газетных киосков, а также людей, работавших «ходячей рекламой»[162]. В результате бульвары превратились в пространство для чтения, где были бы неуместны крики ремесленников, пытавшихся привлечь внимание к своему товару. Остались разве что разносчики газет и мелкие торговцы.

Первая мировая война принесла с собой глубокие изменения в том, что касается тишины — ее смысловой наполненности, значения и оттенков. Со своим грохотом оружия она породила звуковой ад, оглушительный шум, преследовавший человека повсюду и не смолкавший: пальба, лязг, боевой клич трубы, крики гнева, стоны, предсмертные хрипы — все смешивалось, а иногда опускалась тишина, наступало полное безмолвие, как это было 11 ноября 1918 года, когда мир понял, что войне пришел конец и теперь начнется новая жизнь.

Раньше всякая тишина означала передышку, паузу, и в ней были сладость и облегчение; она воспринималась как «залог долгожданного покоя». В окопах любой звук обостряет бдительность, безмолвие же усыпляет ее и вводит солдата в оцепенение. Порой его охватывает «парадоксальный страх затишья», поскольку оно — аномалия. Такими словами Марко де Гастин, французский художник, кинорежиссер и сценарист, комментирует свою картину «Тревога». «Научиться вычитывать смысл звуков и тишины — один из необходимых навыков» для всякого, кто стремится выжить. Во время атаки, пишет Анри Барбюс в своем романе «Огонь», «среди грохота пулеметов» можно отчетливо расслышать «небывалое молчание пролетающих мимо пуль». На поле боя человеческие голоса звучат странно и причудливо. В период войны тишина неразрывно связана со смертью — переживаемой здесь и сейчас, неподдельной, — скорбью и трауром, о чем свидетельствует, в частности, долгое молчание в память о погибших. В течение десятилетий всеобщее молчание сопровождало празднование Дня перемирия, 11 ноября[163].

Именно тогда в городе стали появляться таблички с требованием соблюдать тишину. Чаще всего встречались такие: «В здании больницы просьба соблюдать тишину». И раз уж речь зашла о больницах, следует отметить важное изменение, которое можно было наблюдать с середины XX века. До тех пор крик или стон пациента считался в большей или меньшей степени нормальным явлением и не встречал нареканий, негласно подкрепляясь христианским взглядом, согласно которому крик помогал легче переносить страдание. Однако впоследствии стон больного стал видеться как нечто возмутительное и восприниматься как явное свидетельство, с одной стороны, врачебного промаха, а с другой — недостатка самообладания пациента.

И напротив: если еще в XIX столетии публичные возгласы радости или одобрения наталкивались на осуждение, то в нынешнюю эпоху они неизменно сопровождают просмотр фильмов на кино- и телеэкранах. Среди документальных свидетельств XIX века сохранились обращенные в полицию жалобы на такие возгласы, прежде всего касающиеся случаев, когда крики издавали проститутки[164].

Обратимся к сегодняшнему дню. Громкий разговор в поезде расценивается как бесцеремонность и выступает фактором раздражения и недовольства окружающих, поскольку они предпочитают тишину. А между тем на протяжении большей части прошлого столетия дело обстояло не так — оживленная беседа между пассажирами считалась в порядке вещей, даже более того, проявлением взаимной любезности и знаком хорошего тона. В салоне самолета сегодня наблюдается та же тенденция — пассажиры настроены путешествовать в тишине, и нарушить ее означает поступить невежливо. То же самое происходит в кинозале.

Говорит ли это желание пребывать в тишине о понижении порога терпимости к шуму? Разумеется, нет. Ведь те же самые люди, которые в течение дня настаивают на тишине в общественном транспорте, запросто могут, например, ночь напролет слушать оглушительную музыку в ночном клубе или присутствовать на концерте, где из динамиков хлещет поток звуков поразительной громкости, какой вообразить не могли прежние эпохи. Из всего сказанного выше можно сделать вывод, что само восприятие тишины и те эмоции, которые она доставляет человеку, — преходящи и зависят от времени и места.

Безмолвие человека и места — Иосифа и Назарета — неразрывно связаны и глубоки, насколько это возможно. При внимательном чтении Нового Завета можно заметить, что мужчина, в семье которого родился Иисус, не произносит ни единого слова. Он патриарх молчания. Во всех четырех Евангелиях не отыскать фрагмента, где была бы передана речь Иосифа. К примеру, когда Иисус задерживается в иерусалимском храме, Марию и Иосифа охватывает волнение. Однако потом именно Мария, а не ее муж, обращается к сыну с укорами. В Вифлееме Иосиф также не произносит ни слова. Когда ему во сне является ангел и велит отправиться в Египет (Мф., 2:13), Иосиф остается безмолвен; не проронив ни слова, он выполняет наказ свыше. Молчанием окружена и смерть Иосифа в Назарете. То есть, если следовать за текстом Евангелия от Матфея, молчание было ответом Иосифа на все. И это молчание — признак чуткости сердца, способного слушать и слышать, внимать всему мирозданию; указание на обращенность взгляда вовнутрь. На протяжении всей своей жизни этот человек созерцал Марию и Иисуса, и его безмолвие — выход за пределы слов.