История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Корбен Ален - Страница 13

В рамках различных социальных институтов разговор в неподходящий момент или шум, равно как любое посягательство на тишину, рассматриваются как серьезное нарушение установленных правил. Вдобавок в каждой среде разработана система норм и запретов, которые очерчивают границы дозволенного — того, что можно произнести вслух и о чем надлежит молчать. К примеру, с соблюдением тишины связана традиция так называемой «минуты молчания», и, насколько мне известно, не вполне ясно, когда и где она возникла. Речь идет о переносе религиозной практики из области сакрального в светский мир. Но даже будучи изъятой из религиозного контекста, тишина сопровождается теми же предписаниями и запретами.

Авторы соответствующих словарных статей перечисляют ситуации и условия, когда на протяжении различных исторических периодов требовалось молчание. Однако то, что они называют «законом тишины», обозначает, как правило, непрерывность бытования обычая. В качестве примера приводятся тайные общества, члены которых обязывались держать в секрете все то, что касалось деятельности этих групп людей, — так было, в частности, у масонов, среди преступников и проч. Но такое молчание выходит за рамки нашей книги.

Иная картина складывается, когда мы имеем дело с этикой или, если рассматривать вопрос чуть в другом ракурсе, с правилами хорошего тона, которые стали особенно актуальными в XIX столетии в связи с появлением книг, содержавших руководства надлежащего поведения в обществе; так, во Франции наибольшей популярностью пользовалось сочинение баронессы Стафф[155]. В нем сказано, что в присутствии взрослых дети должны молчать, особенно если взрослые разговаривают. На протяжении веков слугам запрещалось произнести слово, пока хозяин не даст им на это позволение. В деревне то же самое касалось отношений между работниками и господином. Всякое нарушение этих законов вызывало замешательство, причем ситуация порой складывалась комическая, о чем свидетельствуют многие комедии Мольера.

К тому же, учитывая направление развития нравственных норм, эти регламенты молчания в повседневной жизни — по меньшей мере начиная с эпохи Возрождения, о чем рассказано в книгах Норбера Элиаса, — означают не только неуклонный рост значимости молчания, но и переход этики в целом с внешней орбиты на внутреннюю, ее укоренение в сознании людей. Современный исследователь Тьери Ганье в своей работе «Молчание тела» прослеживает распространение таких социально табуированных действий, как отрыжка, пускание газов и вообще любое проявление физиологических процессов, в том числе полового возбуждения. В этом отношении рамки сужались до такой степени, что в XIX веке наблюдался даже так называемый «зеленый недуг» — женщинам иногда становилось дурно от одного лишь страха пустить газы на публике[156]. Выходит, язык тела накладывает печать молчания на людей в том, что касается жестов, поз, движений, а также собственно речи. Говорить о физиологических процессах становится непристойным. «Проявления тела замалчиваются, — пишет Мари-Люси Желар, — общество тяготеет к безмолвию в этом отношении, и того, что происходит в организме, якобы не существует вовсе»[157]. Подобный этикет мог обернуться полным подавлением определенных жестов и игнорированием целой группы объектов материального мира. Георг Зиммель, со своей стороны, отмечает, что с XIX века уже сам разговор на тему пищеварения мог расцениваться как грубость.

В начале XIX века умение молчать и вовремя замолкнуть посреди всеобщего гвалта — признак благородных манер, равно как и умение говорить не слишком громко. Молчание также означает готовность человека слушать; неслучайно в эту эпоху, когда люди любили посекретничать и доверить друг другу личные тайны, умение хранить молчание ценится особенно высоко. С середины XVII века оно становится неотъемлемой частью представлений о воспитанности и хорошем тоне и позволяет отличить парижанина от провинциала.

В XIX столетии разворачивается жаркий спор о режиме тюремного заключения. Одна сторона отстаивала так называемую пенсильванскую пенитенциарную систему с одиночными камерами — этот тип заключения сразу обрекал человека на постоянное молчание. Сторонники оборнской системы выступали за совместные пребывание и труд осужденных, которым, однако, надлежало молчать и запрещалось разговаривать друг с другом. Из этого можно сделать вывод, что молчание обладает целительными свойствами, помогает человеку обрести верные ориентиры в жизни и исправиться. Таким образом, оно выступает и наказанием в виде ограничения свободы общаться, и в то же время залогом полноценной интеграции в социум в будущем.

С конца XVIII века умение молчать и не разглашать лишние подробности приобретает особо важное значение в сфере семейных и межличностных отношений, для которых в ту эпоху тайна — или, по крайней мере, отсутствие огласки — была условием само собой разумеющимся. Ареал распространения молчания соответствовал численности данной социальной подгруппы или данного сообщества.

Внутри многих сообществ запрет на лишние разговоры служит эффективным средством влияния. «Отказ слышать и видеть другого человека, не позволять ему войти в вашу жизнь и оставить в ней след — означает обречь его на небытие»[158]. Особенно наглядно эта тенденция проявлялась в придворной среде, описанной, в частности, Сен-Симоном. В связи с этим возникает вопрос о замалчиваниях со стороны авторов подобных исторических источников и о границах их искренности. Изучая такие тексты, мы неизбежно наталкиваемся на лакуны, недостаток сведений, отказ от описания ряда подробностей. Это заставляет задуматься о том, что означает в каждом конкретном случае намеренное молчание автора.

В современную эпоху — хотя сложно с точностью сказать, когда именно начался этот процесс, — произошло изменение запретов и требований, связанных с соблюдением тишины, а также их смягчение и расшатывание. Другой характер обрела и потребность людей в тишине, изменились места, где она является обязательным условием, равно как и те места, в которых можно ею насладиться. Кроме того, множество благотворных свойств, приписываемых молчанию прежде, перестали за ним признаваться; даже слышать тишину люди постепенно стали совсем иначе.

Вдобавок с начала XIX века в западных странах повысился порог терпимости людей к шуму, что в значительной мере повлияло на их отношение к тишине. При сплетении всех этих факторов крайне сложно проследить историю изменений запретов и предписаний, касающихся молчания. В первые десятилетия XIX века наполненность европейских городов, в особенности Парижа, звуками — в противоположность деревне — была велика, на улицах стоял постоянный гомон, который мало-помалу стал восприниматься как нечто в порядке вещей, и порог терпимости людей к шуму сильно возрос. В эту эпоху крики торговцев, ремесленников, разносчиков создавали звуковой фон городской жизни, превратившись в несмолкаемый гвалт. Кроме того, было много уличных музыкантов, в том числе шарманщиков, чьи выступления никто не ограничивал. Повсюду работали шумные механизмы и разного рода агрегаты — в мастерских, в лавках. Жак Леонар, изучавший этот мир звуков, пишет даже о кузницах, расположенных в парижских жилых домах.

К этой какофонии добавлялся звон колоколов, который раздавался из церквей, монастырей, образовательных учреждений. Грохот повозок, телег и прочего транспорта был оглушительным.

С середины XIX столетия порог терпимости к шуму снижается. Люди снова начинают стремиться к тишине, и как следствие формируются новые требования, касающиеся молчания. Крики торговцев и ремесленников постепенно становятся тише — они исчезнут с улиц лишь к середине XX века. На открытках 1890-х годов с явной ностальгией воспроизведены фотографии «исчезающих профессий», представители которых в прежние времена оказывали ощутимое влияние на звуковой облик города. На музыку улицы, как показывает в своем исследовании Оливье Балаи на примере Лиона, накладывается все больше ограничений, равно как и на уровень шума в жилых помещениях[159]. В среде общественной элиты шум ассоциируется с вульгарностью и простонародным поведением, считается дикостью и невежеством и, соответственно, к нему проявляется все меньше терпимости.