История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Корбен Ален - Страница 15

В образе Иосифа явственно проступает то, что Боссюэ в своем панегирике, посвященном этому библейскому персонажу, именовал кротостью и строгостью молчания. Назарет для Боссюэ — не просто место на географической карте, но также время, великая эпоха тишины. Чувства, переживаемые человеческой душой в полном безмолвии, нигде, ни в каком ином месте не были столь сильны, насыщенны и не длились такой протяженный отрезок времени, как в Назарете.

Шарль де Фуко, без сомнения, больше прочих авторов размышлял о безмолвии Назарета. В его духовных сочинениях Назарету отведено центральное место. В своих текстах Шарль де Фуко беспрестанно повторял, что хотел бы прожить жизнь, подобную «жизни Назарета», — то есть скромно, без всякого имущества, в труде, послушании Богу, проявляя милосердие и щедрость, постоянно памятуя о Всевышнем и созерцая Его. Стремясь приблизить свою жизнь в этому аскетическому идеалу, Фуко пытается подобрать нужные слова, чтобы описать безмолвие Назарета. Мария и Иосиф, понимая, что у ребенка в их семье особое предназначение, молчат об этом, оберегая свое сокровенное знание и тишину уединенной жизни; их молчание глубоко и осознанно.

Однажды Шарль де Фуко услышал обращенную к нему речь Иисуса, говорившего о большей части своего земного пути: «Я не перестаю наставлять вас — не словом, но Своим молчанием»[165]. По мысли Фуко, то время, пока Мария вынашивала младенца, было апогеем безмолвия Иисуса. Фуко также полагает, что Мария и Иосиф думали о том, что после рождения ребенка они «никогда уже больше не смогут лелеять его [...] в столь полной тишине»[166]. В преддверии Рождества Фуко размышляет о жизни Марии и Иосифа, проходившей в «преданном, безмолвном поклонении Ему, и родительской нежности, и заботе неустанной, бережной, бесконечной»[167]. Шарль де Фуко представляет, как с наступлением ночи счастливые Мария и Иосиф молча усаживались возле яслей, где лежал младенец.

Часто бывает, что тишина — это слово, причем здесь мы имеем в виду «слово» в самом широком значении этой лексемы, о чем, собственно, и пойдет речь в данной главе. И такое слово находится в непростых, противоречивых отношениях со словом, произносимым устно. «Слово изреченное мешает тишине говорить», — пишет Ионеско в своих воспоминаниях «Крохи из дневника». Антонен Арто замечает: «Душа каждого явления заключена отнюдь не в словах»[168].

«Мы говорим лишь в часы, когда не живем, — пишет в свою очередь Морис Метерлинк, — подлинная жизнь, единственная, которая оставляет в нас след, соткана только из тишины», и в силу своего «загадочного могущества» тишина внушает нам столь сильный страх[169]. Язык души — это безмолвие. Как следствие — и мы еще вернемся к данному вопросу — возникает проблема перевода этого языка на тот, в котором задействованы слова, пишет Шарль дю Бо.

Таким образом, можно сказать, что слово исходит из полноты тишины, которая дает ему право на существование, утверждает его состоятельность, — так пишет Габриэль Марсель, подчеркивая, ко всему прочему, «вневременной характер тишины»[170]. С точки зрения Макса Пикара, слово, возникшее из безмолвия, «увядает и искажается, когда теряет связь с безмолвием» и когда «покидает мир тишины, лишаясь ее покровов», ведь оно является обратной стороной безмолвия и его отзвуком. «В тишине слово пребывает, затаив дыхание, и становится подлинным, по-настоящему живым, — пишет Пикар. И продолжает: — В каждом слове есть доля тишины, что дает нам понять, где оно зародилось»; «когда двое разговаривают, всегда присутствует третий — безмолвие, которое их слушает»[171].

«Преображенное слово — это тишина. Никакое слово не существует само по себе; своим бытием оно обязано безмолвию. Оно и есть безмолвие, их нельзя разделить, ведь тишина скрыта в каждом слове», — пишет Пьер Эмманюэль в своем эссе «Параллельная революция»[172]. В романе «Материальный экстаз» Жан-Мари Леклезио замечает: «Тишина — высший предел языка и сознания»[173]. Паскаль Киньяр в свою очередь пишет, что «наша родина — вовсе не язык. Мы вышли из безмолвия и сбились с пути, едва научившись ходить»[174] Такая точка зрения предполагает, что тишина позволяет обогатить и оживить язык; именно об этом рассуждали Витгенштейн и впоследствии Генри Дэвид Торо, считавший, что, обратившись к молчанию, мы подчиняем язык — а вслед за этим и саму нашу жизнь — нашей воле[175].

Отправная точка для наших размышлений в контексте этой проблемы — безмолвное слово Бога в Библии. Вот что пишут те, кто убежден: Бог вовсе не скрывается и молчит, но говорит именно тогда, когда хранит безмолвие. «Господь постоянно напоминает нам о том, что мы говорим даже тогда, когда молчим», — полагает Кьеркегор[176]. В одной из глав своей работы Пьер Куланж блестяще показал, как Бог говорит посредством молчания, и назвал «трансцендентным» молчание Господа, «чье величие в полной мере проявляется не через действия и слова, но через явление и присутствие — через сотканную Им атмосферу, если можно так выразиться»[177]. Самый яркий тому пример — изначальная тишина, предшествовавшая Творению, ведь «перед этим удивительным актом все было накрыто тишиной столь полной, что это поражает воображение, и та тишина сродни размышлению Творца о Вселенной, которая вот-вот родится»; в пространстве есть лишь Дух; сумрак и тишина окутывают все[178]. В Псалтири присутствует то же безмолвие, и Пьер Куланж приводит множество отрывков из нее, доказывая, что вся Библия проникнута словом Бога, недоступного для взглядов, — иллюстрацией этому служит, в частности, эпизод из Нового Завета, явление Иисуса двум ученикам на пути в Эммаус. В XVI веке Жан де ла Круа писал о безмолвном слове Господа, звучащем в тишине ночи.

Надо сказать, что существует немало текстов, в которых тишина трактуется как неизреченное слово.

В своем поэтическом сборнике «Созерцания» Виктор Гюго пишет, что в сотворенной Вселенной даром речи обладает все: воздух, цветок, травинка...

Метерлинк непрестанно пишет о том, каким удивительным красноречием обладает тишина. «Когда нам действительно нужно что-нибудь сказать друг другу, мы вынуждены молчать. [...] Как только мы начинаем говорить, тайный голос предупреждает нас, что где-то захлопнулись божественные двери. Поэтому мы так ревнивы к молчанию»[181]. Молчание утешает нас, главным образом, когда мы несчастны; оно нас обнимает, и «поцелуи молчания в несчастье не могут быть забыты»[182]. Далее мы еще обратимся к теме любви и значимости молчания в ней.