Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 32

— Во-во-вот так. — закивала девчонка, пьяно качнувшись вперед.

Боги, это же наша красавка. Матриша рассказывала, что за морем она растет еще выше и чудней, чем у нас. Из нее делают зелья и отравы. А еще, вроде как, бабы капают в глаза и на лицо, дабы стать красивее.

Только оно как отрава, и на разум сильно разит! Я уже не могу до нее достучаться. Некоторые лекари даже давали отвар из красавки особо тяжелым раненым, те уходили в мир сна. Только потом редко кто возвращался. А кто возвращался, так его потом кровью рвало.

И бабы, кто в глаза красавку капал, так могли и вовсе взора лишиться, а то, глядишь, кровить они начали. А эта дурында все лицо им обмазала.

Да твою ж…

Подбегаю к котельку и начинаю искать по кухне нужные травы и ингридиенты.

Что же ты, дурында мелькая, наделала?! И из-за кого?

Больная моя, как и ожидалось, с самого утра испарилась с кровати, куда я ее перетащила спать. В нашей с Третьяком спальне. Да, меня пустили сюда жить, особо недовольно щелкая зубами. А я и не успела должным образом все туточки рассмотреть.

Лишь ночью, когда уставшая и всеми обиженная доползала до кровати, доставала сорочку этого паршивого бера из сундука и с ней в обнимку спала. У-у-у-у, паршивец такой! Только вернись, и я тебе устрою!

Несмотря на все слова старой Ганны, что-то внутри меня горело мыслью, что только как появится он, дышать станет легче, и плечи можно будет расправить, и спать спокойнее.

Незаметно для себя я так сильно привязалась к нему, что все думы об этом бесстыжем бере! Он приучил меня к своим горячим и надежным объятиям! Привязал слух к его рычащему голосу и даже к сильному стуку его большого сердца. Под которым я засыпала, приложив ухо к широкой груди. Даже к запаху!

Я чувствовала себя больной этим бером. И, наверное, только из этой странной привязанности к нему и желания ему угодить осталась здесь дожидаться его и терпела все заскоки его родни. Будь любой другой на его месте, то давно бы сиганула через лес обратно к своему людскому роду! И никакой лесной зверь или кто там еще меня бы не остановил.

Думаю, оттого я и не стала сильно ругать молодую деву, что так легкомысленно ради красоты измазалась ядом! По утру, когда отеки почти ушли под ручку с краснотой, я ее узнала.

Она редко на кухне ошивалась. Мельком видала девчонку пару раз только. В основном она приводила из леса добычу. Подстреленных стрелой из лука зайцев, тетерев, куропаток и даже пару раз рыбу.

Слыхала я мимоходом и как ее за это ругали. Мол, нельзя сейчас бабе в лес носа совать, пока твари бродят по округе. Иначе на нее вождю пожалуются. И тот накажет.

Но, судя по тому, как девчушка отмахнулась, жаловались на нее не впервой. И наказывали тоже. Привыкшая она. Чутка вредная.

Но главное, что теперь здоровая. Конечно, по правилам, надобно ей еще пару деньков нужного отвара отпить. Но где я ее изловлю-то? Да и так, думаю, ее тело и дух справятся, чай не человек! Не буду же я баб спрашивать, куда упряталась рыжеволосая девка с опухшим личиком.

Да и, думаю, она затаится на какое-то время. Пока вся «красотень» не уйдет.

Забот у меня и без влюбленной молодки было полно. После ночного разговора с Ганной я как-то поднабралась сил и разума. Осознала, что делать.

Сегодня я юрка «не попадалась на очи Олене», тем самым избежав особо трудной работы. Точнее, пыталась это делать, так как посуду пришлось снова мыть мне.

А еще я внимательно прислушивалась к бабьим разговорам. Что случилось? Когда? Имена? Детали?

Ловила их смех. Эмоции. Норов. Взгляды, брошенные друг на дружку. Медведицы оказались довольно завистливыми. Вредными. Хвастливыми. А еще, именно как говорила Ганна, следовали особой иерархии. На Олену никто и тона не поднимал, и шутили с ней аккуратно.

А еще была женщина, которая, ровно как и я, «не пришлась ко двору». Ее не спрашивали без надобности, не шутили и вообще не трогали. Можно сказать, что, как и меня, не «видели». Но, в отличие от моих бедных рук, которые покраснели и опухли, эта медведица занималась не особо трудной работой. Она шила.

Стояла в углу и штопала: полотенца, рукава, скатерти. Иногда она уходила в большую залу, ей приводили горы одежды порваной. Мужской и женской. И она от рассвета до заката все водила иголочкой по тканям.

Красивая медведица. Косы темно-русые. Заплетенные, а потом собранные на затылке. Одежка добротная, но скромная. Она не была увешана драгоценностями, как остальные. Высокая, слегка худовата на фоне остальных. Всегда бесстрастное выражение миловидного лица и спокойные глаза. Тихий голос, лишенный красок эмоций.

Ни живая ни мертвая.

Очень странная.

А еще я заметила, как она демонстративно увела взгляд, когда вошла мать моего благоверного. И та в отместку пару раз позже стрельнула в ее сторону недовольным взглядом.

Кажись, враждовали они. А враг моего врага…

— Ты долго, опять Олена извела всей работой?

— Ох ты ж… светлые боги! — ухватилась я за бешено скачущее в груди сердце, так как совсем не ожидала услышать голос в своей спальне.

Мое ночное горюшко же, безмятежно дрыгая ножками в воздухе, устроилась на подоконнике у распахнутого окна. Спокойно так, с долей любопытства в карих глазах рассматривая меня.

Краснота с них спала. Это хорошо.

— Да, — неловко кивнула я, прикрыв за собой дверь в спальню. — Невзлюбила она что-то меня. Глаза болят? Губы? Лицо?

— Оленка никого не любит. Она дурная баба, всё Власте стопы целует. Услужиться пытается. Да бы дочку свою под наследников просунуть в будущем. — фырчит молодка, поудобнее устроившись на подоконнике. — А глаза не болят, и губы вернулись былые. Ты как это сделала-то?

— Дай я все-таки погляжу. — Подхожу к ней аккуратно ближе и тяну руки к глазам. Она сама их закрывает, с легким интересом любопытствует.

— Это больно?

— Нет. Не бойся.

— Я и не боюсь. — Заявляет смело, но тут же сглатывает, невзначай добавляя: — Почти.

Ощупывая ниточки, что ведут от разума к глазам. Потом ощупываю ветку от «толстой» нитки, что ведет через черепную кость по ушку вниз под кожей к рту. К устам. Маленькие веточки, исходящие от него. Нижние и верхние.

Вроде как бы не пострадали. Ощупываю рядом с этими нитками «чувств», как говорила мне Матриша, сосуды. Они часто соприкасаются в том же месте. А я за три зимы на фронте добро наловчилась их ощупывать и различать.

— Голова болит?

— Не то чтобы… Так как ты это сделала?

— А черные мошки перед взором видны, когда глаза откроешь, когда шустро на ноги встаешь?

— Видны… — пораженно выдыхает молодка, чуть отодвинувшись от меня и пораженно рассматривая. Как чудо заморское. — Ты кто такая?

— Я — Наталка. А ты?

— А я — Агния.

Огненная, значит. Судя по косам и по яркому огоньку непокорства в светлых глазах, имя ей под стать.

— Что ж, Агния, я тебе еще отвара сварю. Пить надобно еще пять лун, после сна. И ты шибко не трудись. Отдыхать тебе надобно.

Устало оседаю на край кровати, тяжко вдыхая. Ох, тяжко мне. Тело ломит. Хоть вой.

— Так ты не сказала, кем будешь? Как ловко всё ты сделала? Ведьма что ли?

Молодка шустро соскользнула с подоконника на ноги и, подойдя ко мне, присела напротив, задом прямо на пушистый ковер.

И ведь только сейчас я заметила, что вместо юбки на ней широкие мужские шаровары, грубо сколоченные под женскую фигуру.

— Не ведьма, а целительница.

Мягко поправила я.

— Чародейка! — щелкнула она пальцами в воздухе, и очи ее зажглись огнем. — Только молва ходит, что среди обычного люда мало таких вас осталось. Вот это Третьяку свезло… Правда, тебе не очень. Изживет тебя наша матерь.

Поморщилась она, будто увидела что-то тухлое, а потом неверующе на меня прищурила светлые очи.

— Слушай, человечка, а ты почему меня остальным бабам не сдала? Ммм? К себе приволокла? Вылечила?