Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 30

Вот и сейчас, в свете свечи, я отбирала фасоль от гнили и испорченных бобов.

Спина затекла, руки болели, глаза слипались. Я тихо ненавидела весь мир и не в первый раз за это время подумала, что незамужней тоже было неплохо. А даже лучше.

— Что за хозяюшка у нас тут появилась? Глубокой ночью свеч, да глаз своих не жалеет, да всё работает. Рук своих тебе не жалко?

— Мне-то жалко, а вот другим, видать, нет.

Я подняла глаза на старую женщину, что бесшумно зашла на кухню. Высокая, но сухая, как жердь, с двумя длинными серебристыми косами, что почти касались пола. Опираясь на свой слегка изворотливый посох, она, слегка постукивая им по полу, подошла ко мне.

В свете одной свечи мне было ее тяжко разглядеть. Ни цвета очей, ни формы носа. Так, как в тумане, но старушка со скрипом достала грубо сколоченный табурет из-под стола и присела напротив меня.

— А ты не такая уж и бесхребетная для человечки. А ну уважь старость, отсыпь и мне чутка.

Пораженно глянув на незнакомку, что пришла мне на помошь, я зачерпнула плошкой из мешка вытянутых черных фасолин и пересыпала ей в подол платья. Морщинистая рука старушки развернула свечу, дабы и ей было видно.

Наши руки запорхали вместе над несчастными фасолинами.

— Так говорят, меньшой братец нашего вождя нынче женой молодой обзавелся. Человечкой. Правда ли?

— Правда.

Качнула я головой, разминая шею.

— Надолго ли?

Старушка, несмотря на старость, быстро пальцами порхала по своему подолу. Только чудился мне хитрющий взгляд из-под ресниц женщины, да затаила она дыхание, будто ожидая от меня ответа.

— Как боги скажут.

Пожимаю плечами.

— То есть деру давать ты не надумала?

Щурится она, и я тут же твердо встречаю ее взгляд. Не отводя очей, плотно поджав губы, да подняв подбородок вверх.

— Ну и правильно. — Как-то весело, что ли? Фырчит она, быстрее работая руками. — Нечего Третьяшу мне обижать, он молодец добрый. Рукастый, горячий правда, чур что сразу вспыхивает, как огонь. Красавец, и сердце у него, как у настоящего медведя. Большое. Ну а мать его… А где ты видала леса без гнилых деревьев?

Слова старушки меня невольно удивляют. Она… правда только что назвала тетю Власту гнилой? Ту самую мать рода, которую все тут боятся? Да они даже взгляда на нее не подымают!

— Рот закрой, а то муха залетит. Проглотишь еще…

Острит старушка, и я встряхиваю плечи, пытаясь собраться с думами. Выходит не очень.

— Как звать-то тебя, девица?

Она говорит со мной без злости или придирки, а то и смешка. Любопытствует, как со старой подружкой. И я теряюсь.

— Наталка. А… вас?

— Бабкой Ганной меня кличут местные. И ты так зови. А имя у тебя не с здешних краев, даже по человеческих обычаях. Откудова ты будешь? Не из княжества?

— Да, с княжества я. А с именем батька намудрил. — Легкая улыбка озаряет мое лицо. Я его плохо помню. Но отчего-то каждый раз, как помяну, то улыбаться хочется и на душе тепло. — Он моряком был, на корабле торговцев. Мир повидал, когда вертался домой разные слова знал заморские. И имена. А вот меня и нарек по-иномирски. Имя ему понравилось.

— Плодовитая, значит…

Шепнула себе под нос старушка.

— Что?

Не поняла я сразу. Она чуть подняла свой старческий скрипучий голос.

— Говорю, имя твое означает «рождение». Хорошее имя. Не с дурным умыслом. И тебе трудную, но плодовитую долю уготовило.

Я сглотнула. Никогда не знала об этом. Да и чего уж там, мать не говорила. Может быть, батька ей и сказал, но она… смолчала.

— А вам откуда ведомо?

Заломала я бровь, на что старушка фыркнула, щелкнув меня по носу.

— Откуда тебе — нет. Ну так что, семья твоя так просто отдала беру? Аль поторговалась? Чай, было с кого калым сдирать!

— А он разве попросил, чтобы ему отдали? Обманом с собой в лес уволок! Я, как поняла, уже поздно было дёгаться!

— Ой! А ты такая вся несогласная ему женой стать?

По-доброму подструнивала старушка надо мной. Я малость покраснела, уводя взгляд. Чего уж там, только из-за него, паршивца, здесь и торчу, да обиды глотаю.

— Можешь не отвечать. — махнула она рукой. — Мне и самой ответ ведом. Беры сильно отличаються от ваших мужиков не только телом, духом, но и сердцем. В отличие от наших баб.

Я отпустила взгляд на свои руки, укрытые волдырями. Что-то было в ее словах.

Вспомнила, как выскочила во двор за водой. «Добрые» местные тётушки отправили. Так мужики во дворе, как завидали меня с огромной ношей, тут же отобрали и сами понесли. И дрова тоже сами. Вот медведицы меня потому во двор и не пускают. Не выходит им там меня гнобить.

А местный вождь и вовсе делает вид, что знать меня не знает и проблемы мои его не волнуют.

— Ты хорошо, что не сбежала. Значит, будет из тебя толк. Да я и посмотрю, ты девка не безтолковая. Рукастая.

— Мать говорила, свекрови и семье мужа надо угождать.

Тяжко выдохнула я, поморщившись от ещё не опустевшего мешка с фасолью.

— Оно-то и правда. Только если бы каждая невестка свекрови угождала, то померли бы все еще в молодости. Тут хитростью, милая, брать надо. Воина у вас с Властой. Вечная.

— Не хочу воевать. Отвоевалась, — сказала в сердцах и тут же прикусила язык. Ну кто меня просил!? — Вот Третьяк вернётся, и всё наладится.

Отвела взгляд, но разве от этих пронзительных очей старушки что-либо скроешь?

Нет, умна она и смотрит насквозь. Небось поведала немало на своем веку. И неожиданно взгляд ее потеплел, а морщинистая рука накрыла мою.

— Нет, милая. Если хочешь остаться здесь женой бера, то воина твоя с Властой никогда не кончится. Ненавидит она твой род. А по природе своей она не просто сука, а самых настоящих королевских кровей. Да и баб у нас в селении мало, распушались они, спесивые. Не то что в мое время были. Они Власту бояться и тебя всё время клевать будут. Сейчас открыто, придет Третьяк — исподтишка. Ему нет дозвала на кухни, а ты здесь уже привязана. Не докажешь обиды.

— Что же мне делать?

Она только подтвердила мои догадки. И вся моя вера развеялась пеплом на ветру. Я в ловушке, и теперь моя искренняя привязанность к беру тонко граничит с ненавистью. Если бы не он! То сидела бы я сейчас у Матриши и спала на печке, да горя не знала!

— Как что? Воевать? Тебе же не впервой…

Как само собой разумеющееся молвила старушка. И я поспешно вырвала руки из ее ладоней, спрятав за спиной. Боги, только не это. А может, просто к слову сказала. Или же догадалась? Но как?

— Чего ты так дергаешься, милая? Будто я тебя не слово сказала, а хлыстом ударила? Воевала, таки-да?

— А откуда вы…?

— Видала, как ты по ночам себе травы завариваешь в котелке, а потом заговариваешь их. Да потом больно ты привычно глядела на боевое оружие наших мужиков. Сельские не отличат меч от сокиры. А ты — да. Небось целительница?

— Д-да…

— Молва ходила, что Назар всех целителей, даже баб, призвал на черту. — И ударила себя досадливо по коленке. — Вот ведь дурной мальчишка! Сколько девкам жизнь угробил! Они же, считай, поломаны на весь свой век! Это почитай мужик такую долго разнежить и отлюбить должен, да бы она исцелилась от всей этой грязи и боли!

Странное дело, отчитывала она нашего грозного князя как нашкодившего мальчишку. Которого сама за ухо потаскала в детстве. И сейчас понадаскала, да только мальчик вырос, и ей не дотянуться.

— А годков тебе сколько будет?

— Девятнадцать.

— Во сколько призвали?

— В шестнадцать.

— М-да, беда-печаль, Наталка. Ну, живехонькой вернулась, и на то благодари богов. Не всем так везло. А уж дурные мысли да воспоминания Третьяк сотрёт. И отлюбит. Беры в этом мастаки. Только с Властой всё равно тебе воевать придётся. И авторитет свой тут железный ковать.

— Да как же с матерью мужа воевать?

Недоумевала я. Отчего-то старушка эта не вызывала во мне дурного умысла. На Матришу похожа по говору, да думам. А ещё чутка на Снежку. Не злая она. Чую, что не злая.