Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 10

— Справилась ты, Лялька. Молодчинка. Как сына назовешь-то?

Спрашиваю чуть позже, когда общими усилиями с подавальщицей мы ее отмыли и устроили в кровать, а маленький человек доверчиво спит у мамкиной груди.

— А ты бы как назвала?

Неожиданно интересуется она в ответ. Уставшая, зареванная, но счастливая. И что-то внутри жжет. Нет, замуж не хочу. А вот ребеночка — да. Вот такую крохотную малютку, что доверчиво жалась бы ко мне.

— Наверное, Юрас. Непоседа твой сынишка, не дотерпел еще две семицы.

Ляля улыбнулась краем губ, губами прижалась к светлому пушку на макушке.

— Юрас… Пусть будет Юрас.

Со спокойной совестью оставив новоиспеченную мать со своим дитем, я поспешила покинуть постоялый двор. Да только беда-печаль ожидала меня во дворе. Никакого Кариша и его каравана и в помине не было. Расспросив мужиков, что неподалеку ошивались, я и вовсе растерялась — ушел, а меня бросил.

— Так как только у Ляльки схватки начались.

Вот тебе и помогла, бедняжка, Наталка.

И как теперь мне до Белоярска добираться?

— Боги, эта бабка своей тростью все ноги мне отбила! Знала бы, кого она задом притесняет к бортику, я бы на нее поглядел!

— Да будет тебе серчать, Третьяк. Глухая же она и слепая в придачу.

— Ой, я так и поверил… Старушка держала ухо востро. Видел бы ты, как тех молодок отчитывала за то, что те перед нами грудки вывалили!

— Чего сварливый ты, как в жопу ужаленный стрелой лебедь. Случилось что?

Не то чтобы случилось, но настрой и вправду мрачноват. Не люблю прятаться, а у людишек голышом по лесу не погуляешь. Да и с гнильцой они, почти через одно. В лицо улыбаются, лебезят, а за спиной кинжал сжимают.

Зверь это чует сразу, а посему просто задыхается среди людей. Тяжесть моих терзаний заключается и в том, что я правящей крови. Стало быть, сильнее Мирона и любого другого обычного медведя, не считая братьев и матери.

С ней-то никто в трезвом уме силой не станет мериться!

— Неужто грозная Стальная Лапа не отошла от вчерашних родов?

Ногой припечатывает об стенку мое самолюбие друг, но я тут же надуваю грудь колесом, с ядом отвечая ему:

— Ой ли… Не ты ли драпанул отсюда, аж пятки сверкали?

— Я разумно послушался целительницу.

Невозмутимо фырчит паршивец. И можно ответить обратно, шмякнуть пару словечек насчет, какие думы у меня на него были в тот момент. Да только неохота.

— Кстати о целительнице. Где ты ее раскопал?

— Да нигде, — жмёт плечом, — она, наверное, с кем-то из торговцев пришла. Подавальщица при постоялом дворе сказала, что видала, как девка раны лечит, вот я ее и приволок. А что?

— Да ничего, — машу рукой в воздухе, — Молодая она шибко для целительницы.

— Главное, что дело свое сделала. Дитя помогла родить. А остальное… Война недавече эти земли затрясла. Назар бросил все силы, дабы остановить наступления ворога, да оттеснить тварей к мертвым землям. Баб тоже на фронт отправлял.

— М-да, — поскрёб я задумчиво бородку, — У черного жена тоже целительница, закаленная войной.

Вспомнилось мне, и рядом Мироша качнул головой.

— И, говорят, молоденькая совсем. Так что тут уж не придраться. Не пойму только, как она среди торговцев затерялась, черноокая та? Одна, без сопровождения? Может, с мужем была?

— Не-е-ет, — задумчиво щурю глаза, глянув на чистое весеннее небо, — Не несло от нее мужиком. Одежда с плеча мужика, это да. А вот кожа, тельце… Чистенькая. Нетронутая.

— Странно это дело, — рядом вздыхает Мироша, оторвав младую травинку, сунул меж зубами, да, уперевшись плечом о стену сруба, начал рассуждать: — Девка-то недурна собой. Ещё и целительница. Как никто к своим лапкам не прибрал?

— Дураки потому что, местные мужики.

Сказал как плюнул я и толкнул друга локтем в бок, закинув на плечо кожанную торбу.

— Давай, Мирош, поторопись. Почтовая повозка отъедет скоро. Будем пешочком добираться до Белоярска.

— Ну или на своих четырёх лапах.

— И то верное дело.

Подходим к почтовой повозке. Со стороны она кажется широкой, не менее двадцати локтей в длину и десяти в ширину, только стоит нам с Мирошей устроиться, и место становится слишком мало.

Слышу вокруг себя женские охи и тихие мужские сплетни. Небось уже догадались, что мы не люди. Да только мало меня это корбит. Хотя рассказывала мать, что до правления Назара на этих землях плохо пришлось нашему лесному брату здесь. Отлавливали как зверье и стаскивали шкуру живьём.

Ну не сволочи ли?

А потом им задницы спасали в войне. Хотя опять-таки всех под одну гребенку грести нельзя…

— Эй, красавица, а давай ты ближе к нам пересядешь…вот туточки.

Смеётся один чахоточник, лапкой показывая на свои худые колени. Мне всё равно на стычки людей, и я вообще искренне верил, что, устроившись на плече Мироши, буду неустанно, тихонечко храпеть всю дорогу до Лысой горы.

Но до нюха доходит робкий запах трав и в особенности молодой ели. Так знакомо. Невольно прищуриваясь, повернул башку к источнику аромату и чуть не прикусил язык. Да, черти всей Нави… Что она тут делает?

Одна…

Такая молоденькая… Красивенькая… И сурьёзная!

— Давай, краль, пой сюды!

Подзывает её жестом, словно кошку, второй повеса. И они дружно начинают ржать. В повозке мест мало. И бабульки, «блюдущие устои и правила», как-то резко ослепли и в придачу слух утеряли. Ну конечно же, девка-то чужих кровей. За такую за падло заступиться.

Она же, со стойкостью и гордостью лесной волчицы, и взгляда не удостоила шутников. Всё шарит взглядом по телеге в поисках свободного места. Да только нет его. Не особо заботясь, чтобы их не заметили, все бабы резко растянулись на лавках, самих себя и свои узелки под одобряющий взгляд шибко весёлых и смердячих отбросов.

— Ну садись сюдой… Чего ж ты? Путь неблизкой, холодный, мы согреем.

Хмыкают они и всё приманивают. Мышонка черноокого в свой капкан… И вроде не лезу я обычно в дела людские, а тут как кувалдой кузнеца по башке. Тянусь лапой к застывшей у рамки телеги девке. И, ухватив ту за тонкую, как стебель одуванчика, талию под пораженный ох толпы зевак, тяну к себе и двигаюсь бедром к задней части телеги, прищемив чутка соседа справа, но сделав девке место между мной и Мирошей. Туда и усаживаю.

Запоздало до меня доходит, что человеческие бабы не прочь поразвлечься со «зверьём» под навесом ночи, от чужих глаз. Не дай боги, кто увидит при свете дня. Позор! А молодки и вовсе от нас шугались, как от прокоженных.

Тьфу! Уж эта людское лицемерие!

Мирон недовольно качает башкой и фырчит неодобрительно. Больше дюжины пар глаз с осуждением рыскают взглядом по черноокой. А та неожиданно для всех ныряет в тень моего плеча и, уткнувшись носиком в мое предплечье, шепчет:

— Благодарствую.

И после этого полушепота даже строгое мирошино у самого уха: «Вечно ты, Третьяк, сначала делаешь, потом меркуешь», — меня не растраевает.

— А ты ничего не попутал, дядь?!

Борзо дергается один из задир черноокой. Он демонстративно достает кинжал из голенища сапога. Крутит неловким движением в грязных пальцах, безубо ухмыляется.

— Странник, будь добр, оставь наших молодок нам.

Самоуверенно пыжится второй. И долго мерковать не надобно, дабы понять: не с проста они борзеют. Чуют защиту. Значит, члены какого разбойничьего логова. И, сдается мне, держат в страхе местных. Оттого все даже рта возмущенно не раскрыли.

Награждаю его смешающим взглядом, второй, будто пчелой ужаленный в причинное место, подрывается ко мне.

— Да ты чё, тварюшка! Я тебе щас брюхо вспорю!

— Уймись, Никифор!

Дергает его за рукав этого отродья его собрат и хищно мне скалится.

— Путь неблизкий, разберемся.

Самоуверенно, и в повозке воцаряется смертельная тишина. До отправки к Лысой Горе половина люда спускается с телеги, боязливо оглядываясь на этих двух борзых.