Рокки, последний берег - Гунциг Томас - Страница 37

И от этой окончательности молчание казалось особенно невыносимым.

Но у Александра не было выбора. Пока он жив, ему придется жить с этим, с этой нестерпимой тишиной, как с ампутированной ногой, которую будут мучить фантомные боли до смерти.

Александр все же вернулся на маленький галечный пляж, нагрузив рюкзак бутылками спиртного и набив карманы черными ягодами, в наушниках от айпада.

Это было лучше, чем ничего. Звукоизоляция работала, и он мог отгородиться от мира.

Хоть немного.

Недостаточно.

Но хоть немного.

На пляже он плакал, пил, жевал черные ягоды и ждал опьянения как обезболивающего. Он открыл банку рататуя по-провансальски и, поедая смесь мягких безвкусных овощей, сказал себе:

— Я как тигр в клетке в зоопарке, мне нечего больше делать, кроме как ходить взад-вперед вдоль решетки моей тюрьмы. Я был рожден, чтобы привести в равновесие азиатские экосистемы. А здесь я никому не нужен. Бесполезный организм, функционирующий впустую.

Потом пошел дождь, и он укрылся в палатке. А после наступил вечер, и меркнущий свет стер краски острова. Вокруг парил черно-белый мир.

Зажмурившись, Александр пытался вспомнить лицо Хлои. Оно еще стояло перед глазами, но все менее отчетливо. Мысленная картинка походила на акварель, которую выставили под дождь. Контуры были расплывчаты, цвета размыты, общий образ мутился от других лиц из других воспоминаний, которые накладывались на лицо Хлои.

Александр знал, что ничего не может с этим поделать.

Он давно понял: сколько ни прилагай усилий, память живет своей собственной жизнью, она независима и очень опытна в безмолвных изменах и идеальной лжи. Он столько всего забыл из своего прошлого: целые края испарились из памяти, а из школьных лет помнился один только класс. Александр понятия не имел, как выглядели коридоры и даже буфет. Дом он тоже не помнил, только свою комнату (но на что были похожи ванная, гостиная? Он не знал). Хронология событий детства больше не поддавалась никакой логике, она была полна дыр и пробелов до такой степени, что сегодня фильм его жизни представлялся беспорядочным монтажом кадров, собранных на руинах после пожара.

Назавтра на рассвете дождь все еще шел. От сырости упала температура. Александр мерз, даже закутавшись в спальный мешок и натянув на голову капюшон толстовки.

Он достал из рюкзака планшет, в который уже загрузил фильм «Рокки». Смотрел рассеянно, снова пил, ему хотелось постоянно оставаться более или менее пьяным. История влюбленного боксера его не особо заинтересовала. Зато в конце ему понравились кадры толпы, сгрудившейся вокруг ринга, слабенькая эмоция образовалась в нем, ощущение легкости, которое совсем ненадолго, совсем чуть-чуть оторвало его от некомфортной земли этого галечного пляжа. Когда фильм кончился, слабенькая эмоция испарилась, рассеялась в атмосфере облачком пара, и Александра вновь накрыла неврастения.

Потом, ближе к вечеру, спиртное его доконало, и он уснул, а проснувшись с ужасной головной болью, услышал фразу из фильма, которая прокручивалась в его мозгу. Рокки говорил про предстоящий бой: «Если я продержусь пятнадцать раундов, то буду знать, что я не просто последний подонок из подворотни».

Подонок из подворотни.

Подонок из подворотни.

Подонок из подворотни.

В какой-то мере им он и стал, он, Александр, — подонком из подворотни. Человеком, который ничего в жизни не делает, находя себе оправдания и жалея себя. Он — один из последних живых людей, и чем он занят? Пьет на берегу моря и целыми днями хнычет.

Какое-то движение на тропе над пляжем привлекло его взгляд. Там шла Жанна с рюкзаком за спиной. Его это заинтриговало. Она редко выходила из дома, целыми днями сидела в своей комнате или в подвале, смотрела совершенно дебильные фильмы и сериалы. Что же она делает теперь, когда ничего больше нет? Обычно ему было плевать на занятия сестры (и отца, и матери тоже), но сейчас стало интересно. Каким образом такой извращенный ум, как у Жанны, отреагировал на новую конфигурацию бытия?

Он встал и побежал за ней. Увидев брата, она нахмурилась.

— Что ты делаешь?

— Ничего.

— Что у тебя в рюкзаке?

— Ничего.

— Почему ты мне не говоришь?

— Это моя личная жизнь.

Александр секунду помедлил и спросил:

— Что мы теперь будем делать?

— Надо, чтобы все могли делать, что хотят. Я хочу, чтобы меня оставили в покое.

Тропа раздваивалась. Внизу синели тихие воды западного побережья острова. В сотне метров чуть покачивалась яхта.

— Отстань! — прикрикнула на Александра Жанна.

И тут он понял, что хочет сделать его сестра.

— Это безумие! — сказал он.

Жанна посмотрела ему прямо в глаза:

— Да? Ну и что? Откуда тебе знать, что хорошо для меня? Ты же не думаешь, что я неспособна решить, чего хочу?

— Ничего больше нет… Нигде.

Жанна пожала плечами:

— Здесь тоже ничего нет. По мне, лучше «ничего», которого я не знаю, чем «ничего», которое я знаю наизусть. А теперь отстань!

Александр не нашелся что ответить. Какое он имеет право мешать сестре делать, что она хочет? Она, по крайней мере, приняла решение. Безумное, но все же решение. В каком-то смысле она куца мужественнее его, влачащего свою хандру, как грязное белье.

Не раздумывая, он обнял сестру:

— Я люблю тебя, знай.

Она напряглась:

— Что ты делаешь? Черт, отвали от меня!

Он отпустил Жанну и долго смотрел ей вслед. Она свернула на тропу, спускавшуюся к пляжу, и через несколько метров исчезла за гребнем горы.

Его захлестнуло чувство неотложности, властная сила поднималась откуда-то из глубины живота. «Человек должен что-то делать». Ему показалось, будто сквозь туман временного континуума, где нет ни прошлого, ни будущего, только постоянно меняющееся настоящее, миллиарды глаз сгинувшего человечества смотрят на него и ждут, чтобы он начал действовать.

Последний жест последнего Homo sapiens, по которому будут судить их всех.

Он должен был отчитаться.

Ему нельзя было стать или остаться подонком из подворотни.

Вернувшись домой, он побежал в свою комнату, порылся в вещах и нашел карандаш и толстую тетрадь для записей, уцелевшие с той поры, когда мать с какого-то перепугу вздумала стать их учительницей.

Он сел за письменный стол. Много лет он за него не садился. Открыл тетрадь на первой странице. Чистый лист, на котором можно столько всего написать.

Пальцы отвыкли держать карандаш, он взял его неуклюже. Но это не имело значения. Он вывел «Последний роман». Это будет название.

Потом он вывел: «Глава первая».

И начал писать.

И впервые за несколько лет он почувствовал себя счастливым.

Через двадцать четыре часа после того, как были стерты жесткие диски, Элен решила, что ей нечего больше делать.

Нечего.

Даже с самой собой.

Она решила пойти тем же путем, что и жесткие диски: она сотрет себя, изничтожит все содержимое своего рассудка, погасит все, что может походить на мысль, эмоцию, чувство. Выскоблит все, что хранилось в серых складках ее извилин.

Она выпила.

Приняла ксанакс, приняла прозах, золофт, серо ирам, сероплекс, зффексор. Все, что в аптечке было похоже на антидепрессанты или анксиол итики, все, что было способно разладить работу мозга, пошло вход.

Потом она еще пожевала пластырь с фентанилом.

Это было чудесно.

Она снова встретила ангела. Он обнял ее пуши стыми крыльями. Укачал. Поцеловал. Он спел ей Night in White Satin» голосом Джорджа Майкла. А потом взял ее, бережно и яростно, и его божественные тестикулы были полны любви. Горячее дыхание обжигало ее шею, руки восхищали ее груди, язык пробуждал ее лоно.

А его член был членом Евангелоса.

Какой чудесный любовник.