Feel Good. Книга для хорошего самочувствия - Гунциг Томас - Страница 12

Она думала, что ответ снова не придет еще сутки, но он пришел почти тотчас:

Алиса схватилась за голову.

Если она ошиблась ветровым стеклом и похитила ребенка у кого-то другого, то:

— этот человек не получил записку, а следовательно:

— этот человек не получил предостережение и требование выкупа, а следовательно:

— этот человек поставил бы на уши ясли и полицию, и в ближайшие часы было бы экстренное сообщение, заголовки в газетах, поиски;

— но ничего этого не было.

Это не лезло ни в какие ворота! А тип, который ей отвечает, похоже, и в самом деле не понимает, о чем речь. Она решила больше ему не отвечать. Там будет видно.

Шли часы, Агата проснулась и звала ее. Алиса нашла в комнате Ахилла пластмассового жирафа и принесла девочке. Поиграла с ней немного, потом, не выдержав, взяла телефон и написала:

Ответ пришел через пять минут:

Алиса закусила губу. Либо этот тип мастерски ломает комедию, либо действительно не знает, о чем идет речь. А если он не знает, тогда откуда взялся младенец, маленькая Агата, которая сейчас спит на ее кровати? Пока она ломала голову и кусала изнутри щеку, пришло еще одно письмо:

Алиса разозлилась.

Он совсем ку-ку, этот тип?

написала она.

Алиса была убита.

Этот тип не врал.

И никто не хватился ребенка.

Как будто этот ребенок был ничей.

Тут проснулась Агата. Пора было ее кормить.

Том начал читать романы, чтобы его оставили в покое на переменах.

Ему было тогда шесть лет, и два года назад психологи сказали его родителям, что у него «нет способностей», чтобы преуспеть в классическом образовании.

Том был «неспособным».

Другие родители, наверно, возмутились бы результатами тестов, другие родители обратились бы за вторым мнением, другие родители усомнились бы в толковании врачами кривизны начерченных линий, нечеткости нарисованных фигур и приблизительности суждений маленького мальчика, но родители Тома смирились с диагнозом. Родители Тома приняли его без протеста, наоборот, с некоторым даже облегчением, в той мере, в какой это подтверждало их предчувствия: они знали, всегда знали, они догадывались с первого дня, что их ребенок «не такой, как все».

Родители Тома любили Тома.

У отца Тома было детство, полное страдания, глухого, густого и сумрачного, о котором Том знал мало (внезапная смерть матери при трагических обстоятельствах). Потом отец стал ученым-математиком, жил замкнуто, в строгом и абстрактном мире цифр, вдали от безжалостного мира, отнявшего у него мать и укравшего детство, который он в ответ презирал и которого в то же время боялся.

Отец Тома любил Тома.

Он любил его так, будто его сын был диковинным артефактом, творением странным, уникальным, экспериментальным, одновременно оригинальным и непродаваемым, хрупким созданием, практически неприспособленным к миру людей, и тот факт, что его сочли «неспособным», был для него в конечном счете в порядке вещей. Это было подтверждение тому, что реальный мир, мир несовершенный, мир, который был лишь черновиком мира или плохо продуманным алгоритмом, не был готов принять «таких людей, как они».

Мать Тома любила Тома.

Мать Тома, потомок люксембургского более или менее аристократического рода, потерявшего все в силу лени и некомпетентности, по жизни была артисткой.

Артисткой, не занимавшейся никаким искусством в частности: она не рисовала, не писала, не лепила, не танцевала и не пела. Но пусть даже конкретно она ничего не делала, она все равно была артисткой, поскольку представляла собой само воплощение Искусства. Конкретные, материальные и осязаемые вещи, составляющие действительность, были для нее грубы и скучны. Действительность была ей интересна лишь через призму оперной арии, красок картины или строк замысловатого романа, предпочтительно германского и по возможности мертвого автора.

Мать Тома любила своего сына, поскольку с первых минут она увидела в нем венец миллиардов лет эволюции живого, совершенство в образе человеческом, не полубога, но самого настоящего бога, несказанной красоты и невообразимого ума, которому суждено будет оставить самый глубокий след в Истории. Он был увертюрой к «Тангейзеру» Вагнера, он был «Волшебной горой» Томаса Манна, он был «Портретом Адели Блох-Бауэр» Густава Климта.

Таким образом, для матери Тома (как и для отца) тот факт, что их сын был вынесен психологами за рамки нормы, которые, в сущности, лишь стоят на страже конформности, был абсолютно в порядке вещей. Быть непонятым, как не были поняты Эйнштейн, Галилей, Дарвин и даже Иисус — это неотъемлемое свойство гениев.

Вполне естественно, что и сам Том считал, будто ему уготована необыкновенная судьба.

Разумеется, на тот момент никто, за исключением его родителей и его самого, этого еще не знал, но ничего страшного, было даже приятно быть пока просто ребенком среди многих детей. Подобно какому-нибудь супергерою, Том решил никому не открывать своей исключительности. Среди других взрослых или других детей, в магазинах, где они с родителями делали покупки, на Рождество, которое они всегда проводили в Люксембурге в доме бабушки с дедушкой, в автобусе, когда ему случалось ездить общественным транспортом, с ним разговаривали как с ребенком и обращали на него не больше внимания, чем на любого другого ребенка, но его это не волновало: все эти люди однажды, через несколько лет, поймут, что этим встречным ребенком был он, Том.

Том Петерман.

Тот самый Том Петерман.

Но пока, в ожидании свершения своей судьбы, Тому пришлось столкнуться с двумя сторонами реальной жизни. Прежде всего, с первой стороной — что бы там ни говорила его мать, он был отнюдь не красавцем: маленький, щуплый, болезненно бледный, а необычной формы уши, большие и оттопыренные, стоили ему многих насмешек типа «Привет, слоненок Дамбо!», на которые он, за неимением лучшего, отвечал, лишь пожимая плечами. Была и вторая сторона: диагноз психологов обрек его на то, что в свое время называлось «вспомогательным обучением», то есть на школу с детьми, которых, как и его, сочли неспособными получить классическое образование.

Тому было шесть лет, и другие дети, гулявшие с ним на школьном дворе, были в большинстве своем жуткими: например, большая толстая девочка, по-животному молчаливая, нечто зловредное, могла без всякой причины выплеснуть на избранную наугад жертву заряд непонятной ярости. Или мальчик, которого судья перемещал из одной приемной семьи в другую, каждый раз меняя ему фамилию, он никогда ничего не понимал, но его сумрачная харизма позволила ему сколотить целую банду, которая придумала себе развлечение: воровать на переменах шапку и варежки Тома. Был еще хромой мальчик, слюнявый, сопливый, липкий, бледный и вдобавок заика, вонючий и трагически ласковый, воспылавший к Тому экзальтированной любовью до навязчивости. После нескольких месяцев муки мученической Тому удалось убедить учительницу, что «ему больше нравится в классе» и «вообще не нужна перемена». Учительница в этой просьбе увидела подтверждение «странности» Тома, того, что он ребенок «с проблемами», тем более серьезными, что они трудно поддаются выявлению, и заключила, что в конечном счете психологи не ошиблись. Так что он продолжал выходить на перемены, а педагогический совет написал его родителям, уведомив их, что ребенок нуждается в серьезной помощи психолога, который, выражал надежду педагогический совет, пропишет ему лекарство. Родители Тома загорелись, пришли в восторг, были польщены тем, что их сын такой неприспособленный, и отправили его к психоаналитику. Тому пришлось в кабинете, украшенном африканскими масками, рассказывать свои сны мужчине, носившему рубашки с воротничком Мао. Чтобы доставить удовольствие родителям, можно сказать, из лояльности, он придумывал самые неправдоподобные, двусмысленные, амбигуэнтные сны, сценарии которых составлял из обрывков подслушанных разговоров родителей вперемешку с фрагментами комиксов или рекламы дезодоранта: