Змея - Дагерман Стиг - Страница 9

Убрала пудреницу в карман, залезла в сумку, нащупала рукой записку с указаниями, достала ее, прочитала, на каком автобусе ехать от станции, где выходить, как дойти до домика и где что лежит. Прочитала спокойно, с вялым интересом, посмотрела на часы, поняла, что скоро выходить, взяла сумку и вышла на платформу, не переставая думать, что все это ей, должно быть, приснилось. Потом пришел кондуктор, прокомпостировал ее билет и закрыл ворота, а она все это время не переставала думать, что ей это, должно быть, приснилось, и потом, когда поезд сбавил ход и остановился, когда она сошла на перрон, она не переставала думать, что ей это, должно быть, приснилось. Но, проходя мимо следующего вагона, она увидела в грязном окне пухлое лицо Агды Морин, которая пялилась на нее, и только тогда поняла, что нет, не приснилось, и, идя к выходу, она чувствовала, как старуха сверлит взглядом ее спину, пыталась идти ровно и уверенно, хотя понимала, что ей это все не приснилось; цокая каблучками, прошла через зал ожидания, буравивший ее взгляд потерял остроту, и тогда она усиленно и с лихорадочным упрямством начала думать о чем-то другом. Пока она шла по раскаленной от зноя дороге к площади, где стоял автобус, пыхтевший, как котел на очаге, то тоже думала о чем-то другом. Все это время она думала о чем-то другом, все время повторяла про себя все, что ей нужно сделать, словно ныряльщик, все глубже и глубже погружающийся в толщу океана.

В воздухе стояло гудение. Деревья шелестели на ветру, стало прохладнее. В вазе утонула муха. Усевшись на сливочник, жужжал шмель. Неспешно тикали настенные часы, показывая половину третьего. Сквозь листву сирени просачивались солнечные лучи. Открытое окно поскрипывало петлями. На кухонном столе стояли чистые чашки и стопка чистых тарелок. На тарелке лежал нарезанный кекс. На конфорке свистел кофейник.

Билл встал и несколько неуверенно подошел к закрытой двери, подошел вплотную и встал у самого косяка. Из дома доносились негромкие голоса, похожие на тихое гудение. Он изо всех сил напряг слух, но из-за двери слышалось только гудение, иногда заострявшееся, словно звуковое копье, и тыкавшее его прямо в ухо, и он осторожно ретировался обратно. Под пробковым ковриком что-то едва слышно хрустнуло, но в относительной тишине звук прогремел выстрелом маузера — ладно хоть никого не убило и не ранило.

С облегчением он улегся на диван, уставился в неровный потолок и принялся разглядывать трещины на штукатурке, пытаясь растянуть губы в улыбку. Нужно улыбаться, нужно улыбаться, хотя опасность прямо за стеной. Улыбка робким пламенем затрепетала на губах, и он подумал, вытягиваясь на диване насколько хватало места: мне не страшно. Ни капельки. Давай уже. Но тут же почувствовал, как все внутри дрожит, и по спине черными, жемчужными каплями снова потек страх.

Голоса за стенкой стали громче и переместились к кухонной двери. Он пытался лежать спокойно и расслабленно, уговаривая себя, что это ему все привиделось и что Вера наверняка даст непрошеному гостю от ворот поворот, но все-таки на всякий случай сел и прикинул расстояние до окна. За стенкой снова стало тихо, и он решил, что Вере удалось убедить зашедшего в кафе по дороге из лавки Ларссона Оке, что на диване на кухне лежит и храпит старуха Блумгрен и что ее ни в коем случае нельзя беспокоить. Вообще-то, эта гениальная идея пришла ему в голову потому, что, когда Вера уселась к нему на колени и расстегнула блузку, в кафе кто-то вошел и окликнул ее. И по голосу они оба сразу поняли, что это Оке.

Не подавай виду, шепнул он, главное, чтоб он сюда не сунулся. И выпроводи его. Скажи, что у тебя тут старуха Блумгрен, или еще чего-нибудь наври. Ой, сказала Вера, а малыш-то струхнул. Ну как же так, ты ж такой большой и сильный, сказала она и потрепала его за ухо. Почти такой же сильный, как Оке. Тут Оке снова позвал ее, а потом застучал кулаком по стойке, как упрямый дятел. Иди уже, прошептал он ей угрожающе и нервно, но она, не сводя с него глаз, застегнула блузку до самого верха, как будто видела его насквозь. Охрип, что ли, сказала она, по мнению Билла — сказала слишком громко, высвободилась из его вспотевших ладоней, и эта ситуация была настолько хорошо ему знакома, что он сразу понял — она уходит от него врагом. Побежденным врагом, который поднялся с колен, пережил боль поражения, впервые столкнувшись с сопротивлением. В ее лице появилась решительность, которая бывает, когда заряжаешь рогатку, но потом лицо тут же разгладилось, все признаки возбуждения стерлись, во взгляде появилась откровенная скука. И он понял, что если бы этот уходящий с кухни враг не боялся бы за себя, то предал бы его, ни минуты не раздумывая.

Страх продолжал стекать крупными каплями, Билл лежал и прислушивался к нему — так в ночной тишине слушаешь, как из не до конца закрытого крана капает вода. Но встать и закрыть кран смелости ему не хватало. Он нашел удобный способ роскошно замаскировать трусость, повторяя: мне просто кажется, что где-то что-то капает, и дальше этого дело не шло. Тогда он подумал по-другому: да в этом доме наверняка вообще нет водопровода.

За стеной раздались чьи-то шаги, кто-то пнул стул, кто-то подвинул стол, кто-то закашлялся, кто-то со звоном уронил мелочь. Он лежал совершенно неподвижно, оцепенев от ужаса, ужас заменил ему силу воли и взял на себя роль полководца, командира всеми силами сопротивления. Ужас гордо стоял и размахивал маршальским жезлом, руководя всеми его реакциями. Быстрее всего люди думают в моменты ужаса, поэтому стоило дверной ручке повернуться, как Билл оказался у окна, встал одной ногой на стол и почти уже поставил другую, но потом все произошло так быстро, что ужас сбился с такта.

Стой, черт тебя побери, закричал кто-то, и тут ужас сдал позиции, и Билл остался стоять на столе, словно памятник бегству, пойманный на бегу. Пока он все еще был памятником, стоявшая за спиной Оке Вера думала: ох кто-то сейчас получит! Надеюсь, Оке от души ему наваляет, чтоб неповадно было.

Ей казалось, что она так думает потому, что он встал пыльными берцами прямо на скатерть («Что скажет старуха?»), или она себя обманывала, а на самом деле думала так потому, что хотела отомстить за свою поруганную честь. Желание быть побежденной покинуло ее, и она увидела, что победитель оказался трусливей, а значит — недостоин победы. Она чувствовала себя громадным воином-героем, которого взяли количеством и повергли на землю какие-то слабаки, сражавшиеся исключительно из трусости.

А ну, слезай со стола, засранец, заорал Оке. Орал он со всей дури, потому что понимал, что пропадет, если не повысит голос. Размашистым героическим жестом он сорвал с себя кепку и бросил на диван, сделав вид, что дивана-то и не заметил. Такие штуки обычно производят впечатление. Работа в лавке научила его производить впечатление, так что теперь у него это получалось само собой. Он сделал несколько шагов в сторону в своих ботинках на тонкой резиновой подошве. Дверь закрой, бросил он Вере через плечо, залихватски подмигивая. Этот пассаж он тщательно натренировал на мальчишке-посыльном. Вера ободрительно кивнула ему, и та часть его личности, которая отвечала за произведение хорошего впечатления, отдала приказ расстегнуть пиджак. Снять пиджак, небрежно отбросить его в сторону — и образ героя закончен.

Он начал стягивать с себя пиджак, пытался вылезти из него как из перчатки, извиваясь, словно угорь, и на мгновение настолько сосредоточился на идеальном выполнении поставленной задачи, что даже забыл, зачем вообще это делает. И тут Билл или, вернее, снова проснувшийся в Билле ужас увидел, что надо ловить момент, потому что теперь бегство требовало смелости, он наблюдал за каждым движением противника через его собственные глаза и с точностью до секунды подсказал ему, когда подходящее время настало. Он весь напрягся перед прыжком, хотя осознать этого не успел, и с каким-то смутным и смешанным со страхом изумлением увидел розовощекое, словно яблочко, лицо противника, с бешеной скоростью приближавшееся к нему, как несущийся на всех парах локомотив. Ужас размахивал палочкой дирижера в его голове, он попытался подавить его и нырнул прямо в живот лавочника. Пряжка ремня оцарапала ему лоб, стол с грохотом упал, и этот грохот пробил его насквозь. Звук доходил до него в несколько приемов, с четкими интервалами, с нежным звоном разбились кофейные чашки, с сердитым дребезжанием разлетелись на осколки блюдца, за рухнувшим с убедительным стуком столом последовал и он сам.