Змея - Дагерман Стиг - Страница 10

Под Биллом извивался и стонал от боли и бешенства противник. Но страх придавал его хватке такую силу, что сопротивление быстро ослабло, и тело под ним замерло. Только руки все бились в воздухе, запутавшись в рукавах наполовину сброшенного пиджака, словно попавшиеся в сети рыбы, рот раскрылся и обнажил белоснежные зубы — казалось, что они понатыканы в прямоугольную деревянную рамку. Билл собранно подтянул к себе колени и беспощадно ткнул ими противнику прямо в пах. Внутри противника заорала боль, но крик застрял за вытянувшимся по стойке смирно языком. Тогда противник оттолкнулся ладонями от пола, поднял ноги, полностью перенося вес тела в колени, чтобы помочь крику прорваться сквозь преграду. Билл увидел, как язык вывалился изо рта и вытянулся, как вытягивается шея.

Сейчас, подумал Билл, сейчас он закричит и попросит пощады, но вдруг раздался грохот, голова наполнилась сильнейшей глухой болью, и сквозь барабанную дробь он почувствовал, как что-то потекло из затылка. Кровь, беззвучно закричал он, ослабил хватку и попробовал встать, сжимая голову руками. Барабанная дробь не прекращалась, но удары становились чуть реже. Он встал, стараясь удержаться на ногах под их напором, — кое-как получилось, хотя каким-то краем сознания он ощущал, что затылок налился свинцом и распух, как воздушный шар, грозя опрокинуть его назад.

И тут раздался пронзительный вопль, пузырь лопнул, и у Билла почти сразу же прояснилось в голове. Руки выбрались из укрытия, он посмотрел на них так, будто видел впервые в жизни. Ладони стали влажными, как скользкие камни. Может, мне все это снится, подумал он, кажется, это не кровь. Спустив с цепи ищеек обоняния, он втянул ноздрями запах: кофе. Едва различимый, слабый аромат исходил от невытертой мраморной столешницы. Твою ж мать, подумал он, это просто кофе.

И тут до него эхом донесся крик. Билл медленно и неуклюже повернулся, ему казалось, что с тех пор, как он стал свинцом, прошло так много времени, что он даже удивился, увидев, что находится все в той же комнате. Видимо, пленка сорвалась с бобины, и теперь та крутится вхолостую. Это еще что такое, произнес он в тишине. Вера стоит у стены, держа ручку и то немногое, что осталось от кофейника. Из носика до сих пор капает кофе. Оке прислонился к спинке кровати и пытается выпутаться из пиджака. И тут кино закрутилось дальше.

Оке бросился к нему, как чемпион на последнем рывке стометровки. А ты так и не закричал, засранец, рассеянно подумал Билл, и понял, что именно поэтому Оке и двигается так быстро. Крик застыл во всем его лице, даже в ушах, дрожавших, как лепестки огромного цветка, и в глазах, которые чуть не лопались от попыток не выпустить крик наружу. Крик бился и в ударе, который пришелся ему в подбородок, подкрался к нему предательски быстро, словно торпеда, и острой иглой воткнулся прямо в голову. Ох ты ж, подумал он, ох ты ж, подумал он еще раз и икнул, словно после глотка неожиданно крепкого пунша. Ему бы и хотелось свалиться, но не получилось, и он стал защищаться, не от желания дать сдачи, а просто из принципа — впрочем, недальновидного. С таким же успехом можно было драться в подвале, в темной комнате или с завязанными глазами. Оке вел себя как настоящий джентльмен. Будьте так добры, получите, говорили его кулаки, не желая довольствоваться неуклюжими ударами. Он притворялся настоящим боксером, парировал, перехватывал, делал намеки на хуки и прямой справа. Он был непревзойденным продавцом в лавке благородных ударов в челюсть.

И тут Билл вдруг перестал драться. Он просто-напросто опустил руки, и те безвольно повисли, словно крылья, которых порыв ветра лишил и перьев, и костей. Оке настолько вошел в роль, что подумал: а клиент-то подустал! Значит, хочет закончить. Получил свое. Но Оке был все еще зол, к тому же преждевременное окончание боя оскорбило его, как уличного торговца, который думает, что покупатель у него на крючке, но тот вдруг пропадает в водовороте толпы. Мимо с завываниями пронесся автомобиль, но эти звуки были лишь эпиграфом к длинной главе тишины.

Выбрось ты этот кофейник, наконец произнес Билл, выбрось со всей остальной рухлядью. Он подошел, поставил на ножки перевернутый стол и принялся пинать осколки чашек и блюдец. Потом посмотрел на Веру и попытался улыбнуться, хотя подбородок, нижнюю челюсть и нос тут же пронзила острая боль. Слышала, что я сказал, выбрось этот дурацкий кофейник, крикнул он и ногой выбил осколки у нее из рук, так что в руках осталась только тоненькая фарфоровая ручка, крутанувшаяся от удара на указательном пальце официантки. А с этой что делать, спросила она, может, и по ней треснешь, трус, слабак.

Ты это мне, спокойно сказал он и повернулся, хрустя осколками фарфора. Ботинки покрылись белой пылью. Скоро сможешь открыть известняковый завод. Ты что, думаешь, я испугался? К нему неумолимо, словно идущий по рельсам трамвай, приближался Оке. Почему я не дерусь, подумал он, надо наподдать этому засранцу! Но ноги почему-то сами пошли к дивану, руки подняли пиджак, руки и спина сработали слаженно и надели его. Вот это уж без меня, подумал он. Кто-то сказал — а чего ты ему не наподдашь. Потом еще кто-то засмеялся. Погодите-ка. Надо взять ложку и выловить ответ, лежащий на дне большой кастрюли — эх, глубоко, ложка большая понадобится, придется выстругать длинную ручку.

Пока не испугался, но вдруг испугаешься, сказала Вера и отошла к окну. Ветер стряхнул с себя аромат сирени, наступила полная тишина, но тут по дороге за окном зашуршали колеса велосипеда. Чего, спросил Билл, когда Вера закрыла окно. Вдруг испугаешься, повторила она, тогда придется прыгать из окна. Смотри, ноги переломаешь.

Тут верх взял страх, Билл быстро обернулся, но было уже поздно. Все четверо патрульных оказались со штыками, и если бы он попробовал уйти через дверь, то наверняка напоролся бы. Он попятился назад, хотя знал, что окно закрыто. Ах ты, зараза, все-таки вызвала патруль, тихо прошипел он Вере не оборачиваясь. Штыки вплыли в комнату, сержант вышел вперед и торжественно произнес, словно обращаясь к народу с балкона: в силу отсутствия командира полка допрос арестанта будет выполнен не раньше завтрашнего дня. А потом рухнул с балкона, заявив: Всем причастным к этому делу следует явиться в штаб полка завтра до обеда. Шагом… арш!

Вера открыла окно, впустив крик летней птицы. Звук вспорол тишину стамеской, и комната застонала от боли. Топот сапог патрульных вскоре приказал долго жить и затих. Птица перелетала с одной ветви на другую на пыльном кусте сирени, все ниже и ниже. Не хочешь поплакать за меня, подумала Вера, и ей почудилось, что под выжженными солнцем листьями сирени лежит упавшее замертво лето.

Вот она и осталась одна. Только что вышла из автобуса на пустынном перекрестке двух дорог и ступила на пыльно-серый плавящийся асфальт. Посреди перекрестка — круг, обложенный плиткой, а в нем стоит указатель. Высокий и строгий, словно маяк или огромный крест с четырьмя руками, он возвышается над плоской равниной, а вертикальные черные дороги напоминают разрезы на праздничном торте. На мгновение она замирает и видит в заднем окне автобуса бледное лицо с неестественно большими глазами, которые смотрят прямо на нее. Автобус трясется дальше по равнине, становится все меньше и меньше, и, наконец, весело подпрыгивая на ухабах, исчезает за низкими, почти незаметными холмами, которых так много на востоке.

Но глаза становятся все больше и больше. Как будто бы их сняли с бледного лица, подвесили на невидимых нитях к одному из мертвых фонарей, качающихся над дорогой, и надули как воздушные шары. Влажной рукой она протирает глаза — но крест стоит, где стоял, угрожающе расставив четыре руки, и эта картина клеймом выжигается на ее сетчатке. Ей кажется, как будто она одна-одинешенька посреди этой отвратительной равнины, где нет ничего, кроме черных дорог и серых плоских сараев, как будто боящихся, что их увидят чужие глаза. До смерти испугавшись, она отводит глаза от креста и замечает маленькую клумбу, где когда-то росла трава, теперь ее выкосило палящим солнцем и знойным ветром.