Змея - Дагерман Стиг - Страница 8

Ирен, милочка, произнесла Мария Сандстрём, словно ставя в конце фразы жирный восклицательный знак. Лицо у молодого человека вытянулось так, будто он жабу проглотил, он попытался предпринять медленное и незаметное отступление и выйти из компрометирующей ситуации. Ему показалось, что каждая рука весит килограммов по десять, и в мерцающем свете ламп отступление оказалось неуклюжим и очевидным. Мария Сандстрём пристально и безжалостно проследила за бегством вражеских сил, пока молодому человеку не удалось наконец добраться до нейтральной территории.

Тогда она обрушилась на полку рядом с Ирен, руки девушки тут же выскользнули из прохладной глубины сумки, она медленно покачала головой, словно стрелой подъемного крана, и впилась взглядом в лицо матери у самого основания выпуклого лба. Милочка, с показной ленцой повторила она, поставив между собой и матерью острый, словно ножницы, но маленький вопросительный знак.

Мария Сандстрём придвинулась поближе к дочери, заставляя ту отодвинуться к самому окну, заслонила весь мир своей огромной тенью, и Ирен постепенно побледнела, как анемон, попыталась оторвать взгляд от лба матери, но тот словно приклеился, и ей никак не удавалось освободиться. Мария Сандстрём выгрузила чуть вперед отечное тело, ее лицо, желтое и оплывшее, подползло к Ирен, и она открыла рот, чтобы произнести какие-то слова, но сначала изо рта вырвалось дыхание, проникло в нос к Ирен и заполнило собой всю ее без остатка. У девушки в горле что-то заклокотало, она прислонилась к спинке, охваченная внезапной сонной беспомощностью, все это время она понимала, что молодой человек вопросительно смотрит на нее, и его взгляд будто покусывал ее. Он не должен узнать об этом, подумала она и попыталась сосредоточиться, он не должен узнать, что она — моя, да, моя.

Ее охватил жгучий стыд, причем стыд двойной, как обоюдоострый меч, направленный и на мать, и на него. Он не должен узнать, снова застучало у нее в голове, пока она натачивала кинжал сопротивления и зажимала его зубами. Когда Мария Сандстрём наконец открыла рот и вместе со зловонным дыханием из ее рта потекли слова, Ирен отчаянно затошнило, и это придало ей сил для сопротивления, желания отделаться. Она бросилась взглядом прямо в глаза матери, во взгляде была невысказанная, дерзкая прямота, и она подумала: мне стыдиться нечего, я ничего плохого не сделала, ничего и не было, если ты об этом. Вот так, подумала она, так дерзко, к тому же она знала, что это правда, и стыд — или по крайней мере половина стыда — ослабил удушающую хватку, а рядом с оставшейся половиной уселось какое-то совершенно новое чувство: не просто сопротивление, а ненависть.

Она должна уйти, в запале думала она, поигрывая зажатым в зубах кинжалом, и тихая ненависть заполняла собой суставы, и чем больше она вспоминала, как все было раньше, тем более жгучей становилась ненависть, и она ненавидела, потому что ей было стыдно перед ним, потому что ей было ужасно противно, потому что она с поразительной ясностью понимала, что ничего не было, что она ни в чем не виновата и ей нечем ответить Биллу и Вере. И тут из дырявого мешка забытья повалила ревность, режа ее изнутри, она словно разоблачила саму себя, и, пока слова матери летали по комнате, словно вялые пули, застревая в окне и полках, Ирен отдалась бурлившим в ней чувствам, позволила им вывести себя на тонкую грань, где разум и расчетливость берут верх над болотом чувств, на секунду ощутила маленькую и совершенно безумную победу, преодолев эту границу, и подумала: Да мне вообще наплевать. Она наплевала и на то, что юнец понял, что эта старуха — ее мать, и на то, что вялые пули слов сплетничали о том, как она сбежала из дома, что она ведет себя не как приличные люди, что ее бы надо выпороть, что она последний стыд потеряла. Нет, ей не было дела до всех этих слов, ровным счетом никакого дела, но зато еще как было дело до той, кто их произносил, и она уверенно миновала границу, оставив ее далеко за собой, стала обжигающе холодной и четкой, поняла, что нужно делать. Когда молодой человек, поспешно и смущенно извиваясь, утек из купе и спрятался в туалете, она точно знала, что сделает это.

Нарочито неспешно встав, она помедлила, как тигр перед прыжком, упрямо не сводя с матери глаз, и вытянулась перед ней во весь рост — высокая и спокойная, засунула руки в карманы пальто — и тогда мать впервые по-настоящему увидела разделяющее их непреодолимое расстояние, капли слов падали все реже и реже, и наконец с потолка на купе опустилась тишина, осталось лишь монотонное протестующее гудение рельсов. Тогда Ирен выставила вперед ногу, перенесла на нее вес, уперлась руками в бока, четко и совершенно спокойно произнесла: уйдите!

Значит, я еще и «уйдите», сказала Мария Сандстрём и поднялась с полки, продолжая распространять вокруг себя зловоние, значит, моя родная дочь говорит мне «уйдите». Именно это я и говорю — уходите, повторила Ирен, и в ее голосе зазвенел металл, вам надо уйти. Всего вам наилучшего. Руки старухи взметнулись к горлу Ирен, но остановились у лацканов пальто, вцепились в них, сминая, и она прошипела, как злобная струйка пара: ты пожалеешь об этом, девчонка, пожалеешь, пожалеешь! Шлюха! А потом она толкнула Ирен так сильно, что та едва удержалась на ногах, с трудом развернулась и молча засеменила к двери.

Но в дверях, когда в купе ворвался стук колес, старуха почувствовала, как кто-то крепко схватил ее за плечо чуть повыше локтя, и обернулась: там стоял враг и смотрел на нее сверху вниз обезумевшими от ярости глазами. И только теперь ей стало немного страшно, и она умоляюще произнесла вполголоса: ну что ты, детка, но никто уже не слушал, Ирен вытолкала ее в тамбур, закрыла за ними дверь, покраснела, разгорячилась и заговорила резким и возбужденным, как у загнанного зверя, голосом. Как вы меня назвали, спросила она, крепко хватая ее за плечи. Как вы меня назвали?

Поезд разрезал низменности и возвышенности, справа проносились желтые насыпи. Потом начался лес, и солнце снова заблестело между стволами деревьев. Пустым взглядом она посмотрела матери через плечо, на деревья, почувствовала, как хватка становится крепче, хотя она как будто бы ничего не делала, и тут солнце ударило ей в глаза так, что пришлось зажмуриться. Поезд миновал лесную поляну, она услышала, как заржал пасшийся там большой черный конь, как конь побежал за поездом, и она посмотрела на забор, шедший вдоль железнодорожных путей, просто потому, что конь скакал вдоль забора, и, когда он стал отставать, Ирен перевела взгляд и увидела то, от чего внутри все содрогнулось. Она посмотрела на мать, многим позже она понимала, что этого бы никогда не случилось, если бы не ее рот, если бы не рот матери, который она увидела отвратительно крупным планом и который будет вспоминать еще долго — резиновая кожа, собранная складками вокруг беззубого рта, тонкие резинки губ, желеобразный язык, высунувшийся из норы — обнаживший себя и слово — слово, которое должно было стать ответом, сорвалось с покрытого слизью языка. И когда она услышала, что это было за слово, ее словно накрыло волной, руки потянулись вперед, бедра прижались к бедрам матери, и та сделала несколько быстрых шагов назад в сторону ворот, стала шарить руками за спиной, чтобы ухватиться за поручни, чтобы удержать свое падающее тело, но ворот там не было, и она успела только в ужасе обернуться, а потом, раскинув руки, полетела под откос. Ее ноги на долю секунды зависли над платформой, но потом с плохо скрываемым удивлением медленно полетели туда же, куда и тело, и постепенно, как будто по частям, откос поглотил ее, а стопы все еще упрямо цеплялись за подножку, но вскоре и их скинуло с поезда, когда вагон слегка покачнулся на повороте.

Затем поезд вырвался на равнину, и какой-то молодой человек, шедший с косой и хлеставший оленя, остановился, отставил в сторону косу и помахал ей пестрым шейным платком в пятнах от нюхательного табака. Ирен видела его, она видела всю равнину с буйно цветущими полями клевера и ленивыми коровами, с красным домиком и поблескивающей окнами верандой, с потрескавшейся трубой, она смотрела на все это пустым, мертвым взглядом, и вдруг ее затошнило, она дернула на себя дверь и зашла в вагон, слегка пошатываясь и еле держась на ногах. Юнец сидел к дверям спиной и не обернулся, когда она вошла, за что она испытала к нему огромную благодарность. Ирен прикрыла за собой дверь туалета, дрожащими руками заперлась. Открыла кран, достала носовой платок, намочила его и обтерла пылающее лицо. Ей сразу стало прохладнее, во взгляде появился ледяной холод, она попробовала взглянуть в зеркало и медленно, убедительно сказала самой себе: спокойствие, спокойствие, спокойствие, и впрямь тут же ощутила какое-то спокойное безразличие, достала из кармана пудреницу и припудрила блестящие участки лица.