Змея - Дагерман Стиг - Страница 38

Такие вот дела, вздохнул Эдмунд. Хочу проявить агрессию, хочу защитить элементарные права человека, но бьюсь головой о стену. Возможностей для активного анархизма больше нет, и железный обруч все сильнее сдавливает мне виски. У нас тут не 1937 год, и мы не в Испании, где я сражался во имя спасения своей души. Но после Испании это стало невозможно — была одна дорога, но и ее перекрыли. После 1939 года я воевал разве что во имя спасения своего тела.

И что мне тогда остается, вздохнул Эдмунд. Несмотря ни на что, я был бы счастлив узнать, что я в этом мире не одинок — мне остается лишь два выхода, если можно так сказать. Я могу смириться с этим железным обручем, могу даже притвориться, что он со мной с самого рождения. Или же могу сказать так: смотрите, друзья, вот он последний писк моды — железный обруч à la stat[6]. Все остальные головные уборы — в топку! Железный обруч — чудо комфорта. Держится сам, без ремешков. Снимать при входе в ресторан не нужно. С ним вы можете спокойно ходить в кинотеатр. 13 декабря можно закрепить свечи, а 6 июня — одеться в синих и желтых тонах[7]. Идеально адаптируется к перепадам температуры. Зимой приятно освежает, летом обжигает, как вьюшка печи. Еще одно неоспоримое преимущество — обруч растет вместе с владельцем, аналогов в мире не существует. Скоро даже беруши не потребуются, не понадобятся повязки на лоб, не говоря о солнцезащитных очках. Не нужны будут носогрейки и щеточки для усов. Никаких ремешков под подбородком, никаких шерстяных шарфов. На одежде можно будет прилично сэкономить. Карточки на обувь можно раздать нуждающимся. Когда железный обруч врастет как положено, вам даже стельки не понадобятся, и вот тогда вы наконец поймете, что такое счастье. Видимо, оно все время было на внутренней стороне обруча или же связано с ним еще каким-то таинственным образом. Вы ощутите огромную, огромную безопасность, чувство, которое не испытывали до тех пор, пока в вашей жизни не появился чудесный железный обруч, и теперь вы, несомненно, порекомендуете столь удивительный аксессуар своим друзьям.

Но я такой выход нахожу аморальным, сказал Эдмунд. Когда на своей шкуре узнал, что такое железный обруч, понимаешь, что с ним шутки плохи. Конечно, можно считать себя счастливчиком по сравнению с теми, кто вообще не знает, что это такое, но потом почему-то начинаешь трусить и не можешь больше носить его — честнее будет сорвать его с себя, пусть и с кожей, чем притворяться, что это фамильная драгоценность. У предметов одежды нет права любить или не любить своего владельца — хотя некоторые со мной бы не согласились — их просто выдают, и за это надо еще и спасибо сказать.

Но есть и другая точка зрения, продолжал Эдмунд, именно точка зрения, а не выход, потому что о выходе и речи быть не может. Разумеется, надо принять железный обруч как данность, но не в позитивном смысле этого слова — следует сделать его частью костюма паяца, не считая его бременем, которое нужно нести и терпеть, пока не появится возможность оказать активное сопротивление. Но помните: не надо носить его так, будто вы — жертва, будто это не железный обруч, а терновый венец. Вы носите его не из-за каких-то личных заслуг, а из-за трусости множества людей и вашей собственной неполноценности.

Вдруг на столешнице вытянулась чья-то тень, оказавшаяся продолжением вышибалы. Последние слова Эдмунд произнес слишком громко. Он разгорячился во время монолога и только теперь заметил, с какой легкостью совершал открытие за открытием. Однако, возмущенно сказал он, будто не замечая тень на столе, а может и правда не замечая, пока я ношу железный обруч, мое отчаяние — самое сильное в этой стране. Никто в этой стране не испытывает отчаяния сильнее моего. Он сорвался на крик, словно открыв новый закон природы. И теперь его действительно охватило отчаяние — не как пустое слово, а как совершенно новая реальность. Он будто бы заглянул в чужое окно и внезапно одурел от нового, незнакомого запаха. Железный обруч вдруг стал настоящим. Он почувствовал, как металл давит на череп. Давление все нарастало, и ему стало казаться, что под обруч даже палец не пролезет. Продолжалось это недолго, на самом деле совсем недолго — с момента, когда на стол упала большая тень, и до момента, когда вышибала сгреб его за плечо.

Их выкинули из бара, как собак, и, как собаки, они отправились бродить по улицам, совать свой нос во все с виду привлекательные дыры, беспокойство гнало их вперед. Отчаяние поселилось в них — так бывает, когда у человека начинает подниматься температура, но он еще пока не понимает, что будет дальше.

И вот теперь они оказались на улице Йётгатан. Смотрели на улицу через большое окно, как через стекло аквариума. Подрагивая, отражались в зеркале асфальта красные крылья больших автобусов, светлячками мерцали одинокие велосипедисты, из кинотеатра потоком лавы повалили зрители, фонари перед входом погасли. По краю тротуара, постукивая перед собой палкой, шел слепой. Прямо под окном, угрюмо набычив руль, стоял велосипед, и друзьям захотелось постучать по стеклу и предупредить слепого, но это привлекло бы слишком много внимания, но тут какой-то юноша взял его под руку и помог обойти препятствие.

С облегчением вздохнув, они выпили.

Повалила последняя волна посетителей перед закрытием. Дверь кафе почти не закрывалась, мужчины в расстегнутых пальто мрачно высматривали свободные столики. Гудение разговоров тут же стало громче. Атмосфера накалялась, щеки тоже решили не отставать и тут же раскраснелись. Не отставали и руки, разрезая густой воздух резкими движениями. Туда-сюда сновали официантки. Заказы наступали друг другу на пятки. Улыбки стали счастливее, с губ срывались все более весомые и мудрые слова.

Эдмунда, Весельчака Калле и Джокера захватило волной общего возбуждения. С Джокером вообще происходило что-то странное, нечто для него совершенно новое. Он растерянно обвел взглядом друзей. Весельчак Калле ковырял во рту зубочисткой. Эдмунд выстукивал марш на ножке бокала. И Джокер подумал: сейчас или никогда. Сейчас самое время. Ждать больше нельзя.

Он уже открыл рот, чтобы выпустить наружу все эти слова. Он носил их в себе так долго, что ему казалось, что они вылетят сами, стоит только открыть рот, но они даже не показались. Он вдруг ощутил, как железный обруч давит на виски. Давление было настолько ощутимо, что он удивился, что не слышит стука молота, забивающего заклепки. Та половина его я, которая упрямо требовала ясности и освобождения, вдруг задохнулась, а вот другая половина получила куда больше места. Другая половина сказала: тебя это все больше не касается. Это все старые чертовы решетки. Отпусти это все, наподдай им, пошли их ко всем чертям. И теперь именно эта половина принялась управлять его языком. В железном обруче были щели, и через них вылетали брызги равнодушных слов, которые можно было произносить не думая. Он вдруг заговорил о том, как плохо ходят автобусы в провинции Эльвборг, о преимуществах определенного вида черепицы и недостатках другого и, наконец, о знакомом прорабе из Сёдертелье, который изрядно схлопотал от торговца красками из Эншеде, оказавшись у того дома с его женой в неудачное время.

Эдмунд и Весельчак Калле закивали и расхохотались, как будто в этой истории было над чем смеяться, и внезапно Джокеру показалось, что он превратился в две комнаты. В буквальном смысле в две комнаты: с картинами на стенах, креслами и оттоманками. В одной комнате по радио играло кабаре, там сидели подвыпившие веселые люди с коньячными бокалами и оглушительно хохотали. Комнаты оказались очень чувствительными, хохот щекотал Джокера под обоями, и ему казалось, что он начал икать так, что со стен попадали картины и вышивки (с надписями «Дом, милый дом», размером 2,25×0,86), кто-то из выпивох заметил это и испугался, что у него началась белая горячка.

А вот во второй комнате, смежной с первой, царило отчаяние. Там у людей не было денег даже на лампу, не то что на радио. Двое человек сидели по разным углам. Не произнося ни слова, они покачивались на стульях, и, когда спинки стукались о стену, ему как комнате было больно, будто удары попадали прямо по нервным окончаниям. Под потолком скопилось столько отчаяния, что, казалось, его скоро сорвет и унесет на чердак — только стоявшее на полу пианино как-то уравновешивало ситуацию.