Змея - Дагерман Стиг - Страница 37

Поздно вечером они дошли до кафе «Норма» на улице Гётгатан. Медленно падал дождь, мелкий и тонкоструйный, входящие в кафе оставляли влажные следы на кафельном полу кирпичного цвета. Они пришли как раз в тот пересменок, когда у постоянного контингента завод уже закончился и жужжание разговоров стихло, словно шмелям пооборвали крылышки. Остановившись перед дверью, они высматривали свободный столик. Из вялого журчания разговоров время от времени проступали более резкие нотки, поднимались тонкие струйки дыма, как от жертвенников.

Наконец освободился столик у окна с видом на улицу. Оконные рамы вырезали из уличной жизни достаточный для созерцания кусок: вполне подойдет, чтобы посидеть и подумать. Друзья присели и рассеянно посмотрели в окно. Из-за дождя вечер выдался довольно темный. Перед кинотеатром напротив фонари отбрасывали тени, жадно глотавшие сумеречный свет. На углу, на оберточной бумаге улицы, сверкала неоновая вывеска кондитерской. Время от времени у тротуара тихо останавливались автомобили, из них беззвучно выходили люди или, наоборот, садились, не хлопая дверьми. Мимо освещенного окна шли прохожие. Людей было видно в основном в профиль, поэтому не поймешь, смеется человек или плачет. Кто знает, может, владелец этого смеющегося профиля заплачет на следующем перекрестке. Но им было и не важно, им вполне хватало того, что они видели в окно, они с готовностью принимали это за реальность. Поистине идеальная картина жизни — жизни без звуков, где все действия благожелательно бессмысленны, и даже если процентщик хватает должника за плечо, то ощущения злобы не возникает, ведь сцена заканчивается, едва успев начаться.

Весь вечер они ходили от одного кафе к другому, но так и не смогли по-настоящему напиться, хотя начали еще при свете дня, а сейчас уже смеркалось. Начали на одном конце города, а оказались на другом. Видели с дюжину рекламных плакатов выступления Карнеги: у самодовольного господина с трубкой и бутылкой тоже никак не получалось напиться. Они прошли по такому количеству улиц, что все улицы слились в одну среднестатистическую Улицу, все кафе превратились в среднестатистическое Кафе, а вышибалы — в среднестатистического Вышибалу.

Долгое однообразное странствие успело им наскучить, и они думали: вот это и есть жизнь, одни и те же серые улицы да красномордые вышибалы с золотыми пуговицами, одни и те же тесные столики с отпечатками от пивных бокалов. Приближалось время разговоров о метафизике и смысле жизни. Узкие пивные бутылки выплеснули свое пенное содержимое в бокалы на хлипких вертлявых ножках, и друзья тут же ощутили мистическую связь между действием и жизнью, которую хотелось срочно облечь в слова. Например, так: жизнь не исчезает, она подобна жидкости, перемещающейся по сообщающимся сосудам, и когда она готова окончательно распрощаться с нами, происходит метаморфоза в высшую форму жизни: жизнь под птицами.

Но все слова тоже устали и разошлись отдыхать по своим спальным мешкам. Пришлось изрядно встряхнуть мешки, чтобы они соизволили выпустить из себя хотя бы самый необходимый словарный запас. Может, стоило взять ведро воды, да и облить их хорошенько. Поэтому друзья сидели, немые и неподвижные, как мраморные статуи, и смотрели улицу как кинофильм. Облака засосали дождь обратно, оставив за окном лишь темноту, но золотистая кожа улиц и тротуаров все еще призывно мерцала в свете фонарей.

Чуть раньше, когда слова еще не ушли на покой, они говорили о государстве. Нам кажется, что мы живем своей жизнью, но, черт меня побери, это не так, сказал Эдмунд. А если не своей, спросил Весельчак Калле, то чьей же тогда? Этого парня Карнеги, Гитлера или Юхана? На мой взгляд, ответил Эдмунд, жить можно, только если ты сам себе хозяин, а мы все кому-то проданы с самого рождения. Продаемся каждый день, за капельку безопасности, за такую мелкую дерьмовую безопасность, за дешевые заверения, что в подвале будет картошка, а в шкафу — водка. А потом безропотно соглашаемся на действительно огромную небезопасность. Государство, которое должно давать тебе уверенность в завтрашнем дне, дает тебе в руку гранату с выдернутой чекой, и можешь лететь ко всем чертям со своими налоговыми декларациями, страховыми полисами, закладными и всем остальным.

На меня это давит, сказал Эдмунд, давит, будто железный обруч на голову, потому что я знаю, что есть законы, и никто не спросил меня, готов ли я принять то, что делает меня в буквальном смысле этого слова беззащитным. Конечно, с теоретической точки зрения я могу арендовать площадь и громкоговоритель, и на меня никто не наденет наручники, но на самом деле мне просто дают жизнь взаймы. Великий гарант безопасности в любой момент может затребовать меня обратно, ведь сроки займа не оговариваются, а потом раз — и я вдруг понадоблюсь где-то в Маньчжурии. Придется ехать туда стрелять по верблюдам, которые представляют собой угрозу безопасности того самого гаранта. Или пошлют в Танганьику — там, по слухам, завелся крокодил, который пренебрежительно отзывался обо мне как о члене общества, и гарант безопасности вдруг решил, что меня это так разозлило, что мне стоит отправиться к крокодилу прямо в пасть.

Вот почему, продолжал Эдмунд, я чувствую опасность, и опасность эта исходит как раз от гаранта безопасности, так его растак. Это поопасней, чем жить в бандитском районе, ведь там я сталкиваюсь с величинами, которые мне хоть как-то понятны, там я могу позвать друзей на помощь, там я могу хотя бы принять почетную смерть от бандитской пули. Но даже там никто не может заставить меня взять пистолет, натянуть черную маску, выйти на улицу Эстермальм и пристрелить торговца, который осмелился торговать на территории банды гангстеров. А вот гарант безопасности, продолжал Эдмунд, угрожает мне лично, физически угрожает. Кроме того, гарант безопасности лишает меня чувства собственного достоинства и начинает принимать решения за меня. В его глазах мои желания — просто воздушный шарик, который можно раздуть в дни государственных праздников, чтобы дать мне иллюзию, что все это происходит по моей воле.

В принципе, говорил Эдмунд, если я считаю свое волеизъявление лучшим инструментом, то, разумеется, должен счесть такое вмешательство со стороны гаранта крайне серьезным нарушением, и мой долг — как можно быстрее с этим разобраться. С теоретической точки зрения это можно сделать простым и безболезненным для обеих сторон образом. Я могу прийти домой к гаранту безопасности и сказать: господин гарант, уже давно я с ужасом и удивлением слежу за вашей агрессией по отношению ко мне как к личности. Мне хотелось бы изменить ситуацию, и как вам известно, я написал вам не одно письмо. По неизвестной мне причине ответа на эти письма я не получил. Тогда я опубликовал несколько статей в газетах и обратил внимание общественности на сложившуюся ситуацию — безрезультатно. Наконец я все же взял в аренду главную площадь города и разоблачил ваши планы перед широкими народными массами. Также стоит упомянуть, что мною были напечатаны и распространены листовки, направленные против вас. Но ничего не помогало, поэтому у меня не остается другого выхода. Предполагаю, что вы, господин гарант, не станете возражать, если я достану из кармана брюк револьвер и всажу вам пулю в лоб. Рискну предположить, что вы понимаете, что сами подтолкнули меня к этому шагу своим провокационным молчанием, а следовательно, сможете простить меня.

Все, конечно, могло бы случиться именно так, говорил Эдмунд, если бы у гаранта безопасности было определенное место жительства, телефон и счет в государственном банке, но, к моему глубочайшему сожалению, это не так. Я захожу в госучреждение, встречаюсь с начальником отдела или помощником вахтера и говорю: я бы хотел попросить о встрече с господином Государством, также известным как гарант безопасности, да побыстрее. Понимаете ли, я жутко спешу. Вот этот револьвер, говорю я, похлопывая по карману, я взял у друга, и мне надо вернуть его не позже часу дня, а сейчас уже без четверти. Увы, качает головой начальник отдела или помощник вахтера, ничем не могу вам помочь. Гражданина с такими именем в наших списках нет, но если господин в любом случае намерен кого-нибудь пристрелить, то прошу — я к вашим услугам. Вот как, заинтересованно приглядываюсь к нему я, и что мне с того? Государство перестанет угрожать моему существованию? Перестанет топтать мои права? Увы, господин, отвечает начальник отдела или помощник вахтера, все будет по-старому. Единственным осязаемым результатом станут два объявления в газете «Дагенс нюхетер». Что еще за объявления, спрашиваю я. Ну как же: некролог и объявление об освободившейся вакансии в разделе для лиц мужского пола.