Змея - Дагерман Стиг - Страница 36

Сейчас или никогда, подумал он, вот сейчас я загоню ее в угол. Вот теперь пусть и она почувствует на себе этот ужас. И я больше не буду одинок.

Да, сказал он, вполне возможно, что так оно все и было. Это очень красиво. То ли из какого-то кино, то ли из романа. Но теперь вы не живете на том острове, или где там это все происходило. Вы сидите в комнате в Стокгольме — и, кстати, в отвратительно обставленной комнате, — а он растолстел, полысел, и вам придется это признать, а еще он сидит в одной комнате с вами и обжимается с молодой потаскушкой.

Вот как, сказала она, и в ее голосе неожиданно зазвенел металл, разрезая лениво катившиеся звуки фортепьяно, знаю я таких. Я знаю таких, как вы. Вы — такой же лжец, как и все остальные. Неужто вы думаете, что я вас не знаю. Вы не лучше их, ничем не лучше. Я всех вас знаю. Вот взять, к примеру, девушку, которая, как вы утверждаете, обжимается с ним: она на самом деле помогает ему править деловые письма на французском, французский у него всегда был плоховат. А еще она и мне помогает, я сижу здесь целыми днями и вяжу, а когда заканчиваю изделие, говорю ей: фрёкен Брант, не будете ли вы так любезны отнести это в Rädda Barnen[4], это никакие не митенки для солдат, хоть я вам так и сказала, чтобы проверить, станете ли вы лгать мне, и вы солгали, потому что, если помните, митенка вам подошла по размеру. Скоро вы уйдете, поэтому я позволю себе обратить ваше внимание на коробку — ту, что стоит в коридоре рядом с полкой для обуви, — коробку, которую они пытались спрятать от меня, но я ее нашла, все равно нашла.

Господи боже мой, подумал он и вдруг совершенно успокоился, как же ее жаль. Она же тоже стоит на краю, совсем как я, только на другом краю. Ему показалось, что он понял весь трагизм ее положения, и его охватило безумное желание защитить ее от всех грубиянов мира, собравшихся в этой комнате. Ему даже захотелось, чтобы они напали на нее, стали обижать, обзывать, грозить ей палками или кулаками. Его руки вдруг вспомнили прикосновение к ее щеке и подбородку, он наклонился к ней и погладил.

Если хотите, сказала она, я вам спою песенку, которую он шептал мне на ухо, когда мы расставались по вечерам на углу, около прилавка с тюльпанами, — но тогда вы должны пообещать мне забыть о всех тех глупых выдумках, в которые вы пытались заставить меня поверить.

Не дожидаясь ответа, не меняя ни позы, ни выражения лица, она запела. Она пела, спрятав лицо в его руки, и он чувствовал, как пульсирует кровь в ее нежных висках:

Да, сказал он через некоторое время, фортепьяно остановило поток нот, и комната до краев наполнилась тишиной. Я не особо-то слова понял. Только про «лямур» под конец.

До него вдруг дошло, в чем его спасение: не в короткой интрижке с девушкой за фортепьяно, не в ожесточенной охоте с кнутом из слов за одинокой, не в попытке поделиться своей болью с кем-то еще.

Я должен сказать ей, подумал он, вспоминая руками ее лицо, должен сказать ей, что она мне нравится. Больше ничего делать не стану, ничего не стану, кроме этого, самого важного. Она должна узнать, что я не обманываю ее, как эти девушки, не предаю ее, как толстяк. Прежде чем уйти, надо сделать так, чтобы она поняла, что нравится мне.

Но нельзя же просто так взять и сказать ей об этом. Ведь тогда она с недоверием посмотрит на него, лжеца, и он не вынесет такого недоверия. Балагура вдруг осенило: он осторожно убрал руку от ее лица и пошарил на полке для газет под столиком. Там нашелся многостраничный модный журнал, на одном развороте красовались два платья, а между ними было много пустого места. Он взял карандаш и крупными буквами написал: Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.

Сначала засомневался, как написать — ВАС или ТЕБЯ, но сразу понял, что «ТЕБЯ» будет лучше, она попадется на этот крючок, как рыбка.

Что это вы там под столом делаете, спросила она, когда он задел ее ногу. Он отпрянул и, ничего не ответив, положил раскрытый журнал на столик прямо перед ней, забрал вязанье у нее из рук и прижал ее ладонь к развороту журнала.

Внезапно в комнате зажегся свет — вернулась старушка. Она была в боевом настроении и размахивала кием для карамболя, как шпагой. Вот теперь я точно хочу сыграть партийку, черт побери, закричала она. Торговец, девушка в перчатках, девушка за фортепьяно и Патлатый одновременно вскочили на ноги. Балагур наблюдал за их подозрительно упругими движениями и бодрыми голосами. Господин торговец, крикнул Патлатый, вы же не обидитесь, если я удалюсь. Нам через полчаса надо явиться в роту, а я думал еще успеть попрощаться вот с этой сестренкой.

Девушка за фортепьяно не к месту захихикала. Девушка в перчатках застыла перед торговцем, как крепостная стена, медленно шевеля длинными пальцами. Балагур посмотрел на одинокую. На свету крупные буквы, написанные на странице модного журнала, были видны невооруженным глазом, но ее рука лежала на страницах совершенно неподвижно прямо под написанными им словами, как будто она просто поставила туда шкатулку, другого места для которой почему-то не нашлось. Девушка продолжала смотреть в стакан с минеральной водой, из которой улетучились все пузырьки.

Торговец громко произнес низким и гнусавым голосом: конечно, господа, идите, коли вам пора. Мы, наверное, еще немного посидим. Ха-ха-ха.

Раскатистый утробный смех, будто кровь, смешался с хихиканьем девушки в перчатках.

Тут-то все и случилось. Одинокая девушка встала, оперлась о столик, словно готовясь произнести речь, и вдруг закричала. Ее крик разорвал сплетение всех нечистых слов, всех скрытых действий: идиот! Вы что, не понимаете?! Я слепая! Слепая! Слепая!

Балагур бросился бежать, с трудом прорвавшись через тяжелую драпировку, как неопытный актер, путающийся в театральном занавесе. За драпировкой его поджидало отражение, смотревшее на него через серую маску. От отвращения его чуть не вырвало. Почему я решил написать, почему я просто не сказал ей, стучало у него в висках, теперь она никогда не узнает. Он вдруг возненавидел эту жалкую тень, эту тряпку в зеркале напротив, и, чтобы освободиться от нее, врезал по ней кулаком так, что тень умерла.

Дверь с сонным скрипом распахнулась, выпуская его в коридор. Балагур наклонился к стоявшей на полу коробке, открыл ее и под двойным слоем оберточной бумаги обнаружил аккуратные стопки совершенно одинаковых, гротескно раздувшихся сине-зеленых детских носочков.

За спиной раздались голоса — точнее, голос. Толстяк-торговец с придыханием причитал: …и где благодарность… посреди ночи… к приличным людям… ох уж эти пьяницы… а кто за зеркало заплатит… адски дорогое… чертовски старинное… другого такого нет… вон отсюда… пьянь подзаборная… носу сюда не показывайте… напишу в вашу часть…

Они с трудом нашли выключатель и включили свет, точнее — Патлатый нашел, и медленно спустились по лестнице с массивными, грубо обтесанными балясинами, покрашенными коричневой краской. Проходя мимо окошка из цветного стекла, Балагур ощутил руку на своем плече и обернулся. Взгляд товарища ослепил его, а потом, к его удивлению, последовало несколько хлестких ударов по его совершенно беззащитному лицу. Слегка удивившись, он весь будто съежился, постепенно уменьшился в размерах, как раскладушка, если ее сложить.

Оставив примерно четвертую часть себя (а может быть — чуть меньше) в зазеркалье, через некоторое время он почувствовал, что град ударов закончился и уступил место мощной волне боли, а потом кто-то медленно, чуть ли не с нежностью приподнял его и поставил на ноги.