Змея - Дагерман Стиг - Страница 35

Пробираясь к такой же одинокой, как и он сам, девушке, через лабиринт столов и стульев, в зеркале заднего вида своего сознания он заметил, что торговец уже подошел к девушке в перчатках и совершенно неприлично распускал руки. Старушка раскраснелась, вошла в раж и даже не замечала, что играет сама с собой. Из всего этого Балагур сделал не самый очевидный вывод, что одинокая девушка замужем за торговцем.

Фортепьяно спокойно смаковало тишину. Рука Патлатого утонула в волосах девушки, а кожа в вырезе платья постепенно покраснела. Балагуру вдруг стало ужасно жаль себя, а заодно и одинокую девушку.

Она не услышала, как он подошел и присел на вычурное антикварное кресло с высокой спинкой, стоявшее под огромным ленивым водопадом, скучающе зевавшим между двумя романтичными сине-зелеными лесными пейзажами. Девушка положила спицы на колени и сказала с поразительной прямотой: это вы — тот второй военный, о котором они говорили?

У нее был тихий, тоненький, словно ниточка, голосок, который с трудом прорывался сквозь стук неуклюжих пальцев по клавишам. От жалости к себе до стыда — рукой подать, и теперь Балагуру стало стыдно — он показался себе великаном в грязных скрипучих ботинках, который попал в мастерскую, где изготавливают изящных кукол ручной работы. К нему вернулось его собственное отражение из зеркала и встало на стол, заслоняя девушку и бутылку с минеральной водой. Он попытался понять, что ему нужно сделать с губами, языком и горлом, чтобы ответить «да» так же мило и звонко, как прозвучали ее слова, но получилось плохо — «да» вышло какое-то ржавое.

Она снова взялась за спицы и, слава богу, больше не смотрела на него. Балагур украдкой разглядывал ее, боясь замарать своими взглядами. Внезапно ему пришла в голову презабавная идея, поразившая его своей очевидностью. Он аж присвистнул, настолько очевидной ему показалась эта идея.

А вдруг ее просто-напросто не существует, подумал он. Вдруг я ее просто выдумал и поместил между стулом и мной? Вдруг я просто вдохнул жизнь в резьбу на спинке стула?

Здесь же никого нет, пораженно думал он, нас никто не замечает. Пустой стул и то не привлек бы больше внимания. Он заметил, что толстяк-торговец в зеленых гольфах, которые было видно через ножки упитанного стула «чиппендейл», и девушка в перчатках окончательно забросили игру. Продолжала играть только старушка, которую одинокая называла бабушкой. Она как будто раздвоилась, а то и растроилась — и ее части вели ожесточенною борьбу за преимущество на поле. С неиссякаемой энергией она сновала вокруг стола, постукивая кием и отыскивая все новые и новые выгодные позиции. Старушка напоминала маленькую механическую игрушку, но с очень долгим заводом.

Двое других игроков сидели рядом и молчали. Перед ними стояли бокалы с вином, поблескивавшие, словно начищенные часы. Торговец взял девушку за руку, поднял и поднес к свету, словно рефери, поднимающий руку победителя в конце боксерского поединка. На пальце блеснуло огромное кольцо, варварски большое, как светящийся сосок. Когда это у нее успело появиться такое кольцо?

А я вот вяжу, сказала одинокая девушка. По крайней мере, она все-таки здесь, подумал Балагур. Внезапно она коснулась рукава его пиджака, а потом взяла его за запястье, будто надевая наручник на несколько размеров больше, и притянула руку к себе. Что скажете, спросила девушка, и, опустив взгляд, он обнаружил свою руку рядом с вязаньем.

Да о чем, раздраженно подумал он, будто бы очнувшись. Почему она так упрямо существует, без нее же так хорошо. Он отнесся к этому как математик, столкнувшийся с тем, что алгоритм не работает.

Я была бы очень благодарна, сказала она, если бы вы согласились примерить и посмотреть, по размеру ли она вам. Примерить, переспросил он, взял вязанье и слегка согнул одну из спиц. В смысле на руку надеть? Конечно, сказала она, на руку. Выглядело это как детский носочек-переросток сине-зеленого цвета. Балагур подрастянул его, но все равно смог засунуть туда только два пальца. Вполне по размеру, ответил он и швырнул ей вязанье. Ну все, шутки кончились, подумал он и соскользнул в жестокость. Ему казалось, что он со всех сторон окружен водой, что ему приходится отталкиваться багром от дна, чтобы не утонуть.

Потом он посмотрел на горную реку, и взгляд поплыл между зелеными камнями, твердо намереваясь больше не поддаваться на соблазн.

Как замечательно, сказала она, что вам подошло. Я, видите ли, вяжу для наших солдат. Это будут митенки. Вы уверены, что по размеру подходит?

Конечно, кивнул он, а сам подумал: подходит, ага, как же, разве что каким-нибудь карликовым солдатам, если такие бывают. Хочет верить, что у меня запястье шириной в два пальца, — пусть верит. Кстати, может быть, она больше вообще ни во что не верит. А есть люди, которые верят в вещи и похуже. Балагур провел пальцами по своему загорелому запястью, наткнулся на часы, и его снова выбросило в реальность, из которой он готовился ускользнуть.

От увольнения оставался всего час. Час, который можно было провести за границей страха. По другую сторону его поджидал ужас с вилами и зеленым фонарем, все нити, связывавшие его с реальностью, порвались, и он пережил краткое мгновение глубочайшего ужаса, направленного внутрь себя самого.

Когда он очнулся, в комнате было почти темно. Люстру погасили, но старушка все пыхтела у столика с карамболем. Она уже бросила игру и просто лупила кием по краю стола, словно обезумевший дирижер. В конце концов она сдалась и, недовольно бормоча себе под нос, ушла из комнаты, оставив после себя шлейф злобы.

Торговец зажег настольную лампу, но сам приобнял девушку в перчатках, и они скрылись в темноте. Иногда по комнате проносился шепоток. Лампа у фортепьяно меланхолично укутывала девушку за инструментом и друга. Балагуру стало очень одиноко.

Почему, подумал он, только я такое испытываю? И ему вдруг захотелось кого-нибудь помучить или напугать. Его милосердие испарилось — как ему в голову могло прийти, что одинокой девушке надо разрешить верить в толщину запястий. Он включил лампу, стоявшую под пейзажем с водопадом. Картина осветилась, и оказалось, что пена водопада подозрительно напоминает мыльную. Конус света подрагивал на ее щеке и просачивался через волосы на виске.

— А вы сами-то в это верите? — спросил он.

— Во что?

— Ну вот, что вы на всю шведскую армию навяжете этих митенок, или как они там называются.

— Да, — отозвалась она, — мне кажется, в это надо верить. Но у вас, быть может, есть предложение получше?

— Нет, — признался он, — но вам не приходило в голову, что сейчас жарковато для митенок? Да и вообще, почему вы сидите в этой комнате? Вы что, не видите, что тут происходит? А если видите, то почему ничего не сделаете?

— Веру, — перебила его она, — веру не меняют как одежду по временам года. Вы, может, думаете, что, когда жарко, надо верить в сандалии и набедренные повязки, а в остальное время — в митенки и теплые носки. Но вера — не термометр. Что же до того, что тут происходит, — я вообще не понимаю, о чем вы говорите.

— Не понимаете? — повысил голос он, взял ее за подбородок одной рукой и за щеку — другой, ласково и осторожно, чтобы она не испугалась, и повернул ее лицо к комнате. — Вот смотрите, — прошептал он, — вы что, не видите тех двоих?

Но когда он отпустил руку, ее голова медленно вернулась обратно, словно под воздействием невидимой пружины.

Эта девушка сидит у него на коленках, у этого толстяка, заговорил он. А теперь… да вы сами посмотрите!

Нет, сказала она, но вы говорите, говорите!

Они совершенно бесстыдно сидят прямо под лампой. Он берет ее руку и подносит к губам. Теперь склоняется и целует в ухо. Вы бы видели, как они там милуются под лампой. Вам же надо-то просто голову повернуть. Перестаньте так говорить, довольно резко сказала она. Вы же понимаете, что я его вижу. О, какие у него локоны! Видите, как блестят в свете лампы! Совсем как раньше, когда по утрам он приезжал на пролетке и забирал меня из маленького пансиона на улице Ламартин. Светило солнце, а у хозяйки в подъезде висела клетка с канарейками — ах, как они пели, когда сквозь двери проникали солнечные лучи! Он сидел рядом с кучером, лошади остановились у входа, он ловко спрыгнул на дорогу, вытащил из петлицы розу и кинул мне — я стояла на балконе.