Застава, к бою! (СИ) - Март Артём - Страница 9

В своей прошлой жизни мне доводилось сходиться в рукопашной с духами, пытавшимися зарубить меня кинжалом. Именно что «зарубить», а не заколоть. К слову, на берегу Пянджа зарубить меня хотел и Мухтаар.

Как я потом узнал, дело было в том, что колоть кинжалом, очевидно, предназначенным именно для этого, считалось «западло» у некоторых народов Афганистана. Ведь каждый дурак сможет заколоть врага такой злой штукой. А вот зарубить… Зарубить, это уже настоящая доблесть.

Я когда-то немножко размышлял на этот счет. И пришел к выводам, что такой обычай, на самом деле был сугубо практичным. Колотые раны тяжело лечить. Особенно в условиях почти что каменного века, в которых жили большинство афганских племен.

Люди, получившие колотое ранение длинным клинком кинжала просто чаще умирали. А вот рубленые раны давали человеку шанс выкарабкаться. Со временем гуманистические причины «трансформировались» в сознании людей в «воинские». Якобы в том, что бы заколоть врага — нет чести. Вот какие интересные «фортели» проделывает иной раз человеческий ум.

Филипенко холодно уставился на кинжал. Нахмурился.

— Думаю, мы не сможем принять такой подарок. Более того, нам нечего подарить вам взамен, — сказал майор.

— В этом нет ничего страшного, — поклонился полный мужчина в очках, — Захид-Хан предлагает вам его исключительно по доброй воле. Подарок ни к чему вас не обязывает.

Лицо майора сделалось суровым, словно бы высеченным из камня. Он гневно вдохнул воздух, поджав губы. Медленно выдохнул.

— Передайте Захид-Хану, что мы не принимаем его подарок. Если бы он хотел показать свою добрую волю, ему стоило лучше обращаться с пленным, — потом он обратился к Вавилову, — товарищ старший прапорщик, как вы себя чувствуете?

— Кхм… — Прочистил горло Вавилов, стараясь удержать эмоции, потом глянул на майора блестящими глазами, — кушать немного хочется. А так ничего. Жить можно.

— Что у вас с рукой?

— Сломал… — Хрипловато сказал он и поморщился, видимо, от боли. Потом, замявшись, добавил: — сломал в бою, когда попал в плен. Рука начала срастаться, но, кажется, неправильно.

Филипенко поджал губы и покивал.

— Ничего. Подлатаем вас, — затем он обратился к переводчику: — мы желаем поскорее завершить обмен пленными.

Переводчик слегка поклонился. Передал эти слова Юсуфзе.

Взгляд Захид-Хана стал злым и холодным. Он сунул кинжал-подарок себе за кушак, стиснул его рукоять до белых костяшек.

Все бойцы-пограничники напряглись.

Я внимательно следил за каждым действием душманов, стаявших перед нами. Бегал взглядом по их рукам, чутко оценивая, готовы ли они, в следующий момент, схватиться за оружие.

Захид-Хан, наконец, кивнул. Один из духов аккуратно подтолкнул старшего прапорщика Вавилова к нам. Вавилов обернулся. Одарил его в ответ злым взглядом.

В этот самый момент незнакомый мне лейтенант щелкнул наручниками на запястьях Мухтаара и подтолкнул его к душманам.

Тот, словно заблудившийся телок, медленно потопал к своим. Юсуфза очень сурово посмотрел на сына. Что-то бросил ему, и того увели куда-то за спины боевикам.

Старший прапорщик, тем временем, приблизился. Стал напротив майора Филипенко. Пару мгновений они смотрели друг другу в глаза, а потом Вавилов внезапно обнял офицера. Удивленный майор неловко растопырил руки, но все же ответил на объятье и похлопал прапорщика по спине.

— Господи… Неужели я… — Глаза Вавилова заблестели пуще прежнего, и он недоговорил. Вместо этого шмыгнул носом, потом принялся обнимать остальных погранцов, не разбирая звания и чина. Внезапно кинулся ко мне и тоже обнял.

— Молодой, — кривясь от боли в плохо срастающейся руке, отстранился он, держа меня за плечи, — молодой, как мой сынишка. Одного, считай, с ним возраста!

— Я знаю вашего сына, товарищ прапорщик, — улыбнулся я, — мы вместе на заставе служим.

— Знаешь⁈ Ты знаешь его⁈ — Глаза Вавилова расширились. Скупая слеза побежала по грязной щеке, и тот поспешил ее утереть, — как он там? Как ему служится⁈

— Он вас ждет, товарищ прапорщик, — сказал я с улыбкой. — Ждет, когда вы вернетесь домой.

Внутри десятиместной армейской палатки советского производства, было довольно тепло. В ее центре стояла железная труба, разогретая до рубинового цвета горением солярки внутри.

Интересное инженерное решение душманы позаимствовали у русских. И оно, к слову, оказалось крайне удачным.

Кустарная печь, представлявшая из себя трубу с заваренным дном и отверстием для циркуляции воздуха сбоку, могла работать до пяти суток лишь на четырех-пяти литрах солярки. Она освещала и обогревала полевое жилище. Одна была беда — высокая пожароопасность.

Да только и советские солдаты, и душманские моджахеддин, предпочитали простоту и эффективность собственной безопасности.

— Что еще ты им сказал? — Спросил Юсуфза, оторвав взгляд от раскаленного метала трубы.

Мухтаар, вздохнул. Сидя на коврах, подушках и скатах, что разбросали на некотором расстоянии от печи, стоявшей в центре палатки, сын Юсуфзы приосанился. Он не хотел выглядеть недостойным в глазах отца.

— Они будто бы знали все и без меня, отец, — начал Мухтаар, — особенно тот шурави, что победил меня на берегу реки.

— Так, что ты им рассказал?

Мухтаар поджал губы. Решился:

— Почти все. Они знали, что спрашивать. Молчать было бессмысленно.

— Ты рассказал им про девчонку и ее отца?

Мухтаар засопел.

— Нет. Про это они ничего не спрашивали.

Юсуфза выпрямился, стал развязывать кушак на талии. Сказал:

— Очень хорошо. Хотя бы один козырь у нас еще есть.

— Отец, я хочу тебе кое-что сказать, — снова решился Мухтаар.

— Я тебя слушаю.

— Я думаю, мы должны уйти из этих мест. Думаю, нам нельзя нападать на заставу.

Юсуфза глянул на своего сына из-под полуприкрытых век. Взгляд Захид-Хана показался Мухтаару надменным.

— Почему же ты так считаешь? — Спросил Юсуфза, изобразив живой интерес.

— Понимаю, раньше у нас был повод мстить шурави с заставы, — начал Мухтаар, торопливо, — у них были Аллах-Дад и Аббас. Но теперь они снова на своей земле. Тогда зачем нам идти в самоубийственный набег на Шамабад? Мы можем уйти на Пакистанскую границу. Можем набраться новых сил, чтобы продолжить джихад во всеоружии. А что сейчас? Сейчас мы просто пойдем через Пяндж и все там погибнем. Вот что я думаю. И все ради чего? Ради какого-то неверного чужака из Америки?

Юсуфза вздохнул.

— Я понимаю твои опасения, Мухтаар. Но скажи мне, где мы возьмем еду и фураж, чтобы выдержать такой поход? Кто нам их даст?

— Американец, — решительно сказал Мухтаар, — обманем его! Сделаем вид, что готовы напасть, а сами уйдем! Да, мы привыкли к деньгам, оружию и припасам, что он и его Пакистанский друг дают нам! Но теперь мы ему должны за это! И он хочет, чтобы мы все погибли за его подачки!

Захид-Хан молчал. Потом хитровато хмыкнул. Улыбнулся сыну. Только он хотел что-то сказать ему, как снаружи, из дождя и ветра, что трепали брезентовые стены палатки, пришли четверо.

Это были остальные сыновья Юсуфзы. Они собрались сегодня вместе, чтобы поучаствовать в обмене пленными.

Первым заговорил Аллах-Дад:

— Разреши войти, отец.

— И чего же хотят мои славные сыновья? — Кисловато и даже несколько понуро спросил Юсуфза.

— Мы хотим взглянуть в глаза нашему предательскому брату, — дерзко бросил Имран, второй по старшинству, после Аллах-Дада.

Имран был крепким и невысоким мужчиной с широкими торсом и конечностями. Нравом и телом он пошел в свою покойную мать. Был таким же резким на язык и нетерпеливым по характеру.

— Ответь, Мухтаар, — показал щербатый рот Имран, — ты ведь сам отдался в руки шурави, ведь так? Аллах подтвердит, ты мог биться до смерти! Но сдался, как предательский пес!

— Да, — зло прошипел Наби, третий сын Юсуфзы.

Высокий и тонкокостный, он отличался особенной надменностью. Все потому, что хоть род Захид-Хана был очень знатным и восходил к местной аристократии, мать Наби была лишь простолюдинкой. Красивой девушкой, которая когда-то приглянулась Юсуфзе.