Император Пограничья 1 (СИ) - Астахов Евгений Евгеньевич - Страница 2

Собравшиеся отреагировали закономерно. «Трус» — это самое мягкое, что услышал в свой адрес смертник, и я был склонен с ними согласиться. Никогда нельзя умолять врага о милосердии. Даже если проиграл, честь — это последнее, что остаётся с тобой. Не позволяй противнику отнять и её.

Следом шаг вперёд сделал коренастый и плечистый юноша с копной спутанных тёмных волос. В отличие от предыдущего оратора, он не просил о пощаде. Напротив, вскинув подбородок, смельчак обвёл площадь полным презрения взглядом и выплюнул:

— Будьте вы прокляты! И ты, князь, и вы все, кто прислуживает этому ничтожеству! Настанет день, когда ваши черепа будут украшать пики на городских стенах, а ваших жён и дочерей поимеют свинопасы! Вы…

Договорить ему не дали. Тяжёлый кулак палача обрушился на скулу юноши, заставив того пошатнуться. Голова безвольно мотнулась, из рассечённой губы брызнула кровь. Бунтаря грубо схватили за шиворот и оттащили назад. Толпа недовольно загалдела, требуя продолжения экзекуции.

Я стиснул зубы. Эти горожане жаждали хлеба и зрелищ, упиваясь видом чужих страданий. Ни сострадания, ни милосердия. Истинно звери, а не люди!

Вот почему, находясь у власти, я запретил проводить публичные казни. Они вызывали в подданных самые низменные эмоции. А это совсем не та участь, которой жаждет для своих жителей правитель.

По одному приговорённые произносили то, что считали нужным сказать напоследок. Кто-то рыдал, моля о пощаде, кто-то тщетно пытался разжалобить палачей историями о престарелых родителях. Нашлись и такие, кто, подобно давешнему смельчаку, выкрикивал проклятья. Толпа реагировала по-разному — то одобрительно шумела, то освистывала.

Я не слишком вслушивался в их слова. Речи, не подкреплённые силой, не значат ничего. Все свои усилия я тратил на то, чтобы достучаться до магического очага внутри. Если что-то и могло спасти меня, то только он. Однако неведомый яд путал мысли, и дремлющая искра магии никак не разгоралась.

Наконец подошёл и мой черёд. Переборов дурман отравы и слабость, я ступил вперёд, расправив плечи и высоко подняв голову. Верёвка натянулась, неприятно царапнув кожу, но я не обратил на это внимания, всецело сосредоточившись на главном.

— Я не знаю, в чём именно обвиняется тот, чьё лицо вы видите, — мой голос прозвучал чуждо и хрипло, но я продолжил, с каждым словом обретая привычную твёрдость. — Однако я отвергаю и ваши обвинения, и ваше право судить меня. Ибо никто из смертных не властен вершить суд над венценосной особой. Хродрик Неумолимый отвечает лишь перед Всеотцом!

Если уж на новом жизненном витке мне и суждено сразу умереть, я сделаю это под собственным именем и с гордо поднятой головой.

Над площадью повисла звенящая тишина. Казалось, все, от простолюдинов до стражников в удивительной броне, потеряли дар речи. Они таращились на меня так, будто узрели восставшего из могилы мертвеца.

Я невозмутимо обвёл взглядом море ошеломлённых лиц и продолжил:

— Меня не сломили Алчущие, и уж точно не принудят к мольбам жалкие лакеи князя, что побоялся самолично исполнить приговор, — мой голос звенел от едва сдерживаемого презрения. — Тот, кто выносит вердикт, должен сам занести меч. Иначе это не правосудие, а трусливая расправа. Довольно слов. Я жил как воин и умру как воин — глядя в глаза своим врагам.

Толпа отозвалась приглушённым, полным удивления гулом. Несколько человек в толпе вскинули странные блестящие предметы, которые я ранее заметил в их руках. Распорядитель казни побагровел, глаза его полыхнули праведным гневом:

— Да как ты смеешь, ничтожество⁈ Оскорблять князя, поносить закон! Ты заслуживаешь не петли, а сожжения на костре!

Люди с удивлением перевели на него взгляд. Возможно, местные порядки не поддерживали такой жестокости к преступникам.

Однако я даже не дрогнул, храня царственную невозмутимость. Мой взгляд невольно притянуло лицо хорошо одетой дамы средних лет, стоявшей в стороне от помоста в сопровождении двух дюжих молодчиков. Её карие глаза горели такой всепоглощающей ненавистью, словно она жаждала испепелить меня на месте.

Чем вызвана такая злоба?..

Палач, видимо, устав от затянувшегося представления, шагнул к рычагу. Люки под ногами приговорённых распахнулись. Верёвки натянулись, увлекая несчастных в последний полёт. Истошные крики ужаса и боли огласили площадь вперемешку с чавкающим хрустом ломающихся позвонков.

Однако мои босые ступни лишь повисли в пустоте. В ту же секунду петля безжалостно впилась в горло. Лёгкие тщетно пытались втянуть бесценный воздух, в глазах темнело от прилившей крови.

Верёвка оказалась недостаточно длинной! Вместо быстрой смерти меня ожидало мучительное удушье.

Время будто замедлилось, растянулось в бесконечность. Каждая судорожная попытка вдохнуть, каждый удар лихорадочно бьющегося сердца, каждая вспышка агонии длились целую вечность. Боль стала всепоглощающей, она затмила собой весь мир, вытеснила все прочие чувства и мысли. Существовали лишь раскалённая добела удавка на шее да бессильные попытки втянуть желанный воздух.

Грудь будто сдавили раскалённые обручи, горло саднило, словно его драли невидимые когти. Мышцы сводило судорогой, тело непроизвольно дёргалось в напрасных потугах освободиться. Разум оставался кристально ясным, почти безмятежным. Я умер однажды, и смерть для меня потеряла ореол таинственности.

Я отказываюсь умирать на потеху ликующей толпе!

Из последних сил потянувшись к девственной, дремлющей искре магии, я ударил стальной волей по угасающему телу. Каждый клочок кожи пылал, разум плавился в агонии, но я упрямо тянулся к этому крошечному углю.

Сознание меркло, поглощаемое беспросветным мраком. Жизнь вытекала по капле, будто кровь из открытой раны. Перед внутренним взором проносились обрывки воспоминаний — давно забытые лица, где-то виденные пейзажи, невнятные образы, утратившие чёткость.

Редкие проблески угасающего разума заставляли тщетно цепляться за реальность, замечать странные, неуместные мелочи. Вот в толпе мелькнуло перекошенное от ужаса лицо старика. Вот отразились в металлической крыше далёкого здания блики полуденного солнца.

Искра дрогнула, вспыхнула чуть ярче. В груди разгорелось тепло. По венам будто пронёсся раскалённый добела поток, прожигая насквозь. Боль на миг стала нестерпимой, запредельной, почти невыносимой. А затем…

Верёвка, секунду назад дрожащая под весом моего тела лопнула. Слабый, почти призрачный импульс магии, поданный остатками гаснущего сознания, истончил грубые волокна.

С грохотом моё тело рухнуло на покрытую снегом брусчатку. Воздух прибоем ворвался в истерзанные лёгкие.

Я захрипел, судорожно вдыхая, кашлял и никак не мог надышаться. В горле клокотала кровь из рассечённой пенькой кожи, в ушах стоял протяжный звон. Перед глазами плясали цветные пятна.

Толпа потрясённо застыла, глядя на меня. Тишину нарушали лишь мои хриплые вдохи да недоумённый гомон, рождённый сотнями глоток.

Сознание постепенно прояснялось, осколки мыслей неохотно складывались в единую мозаику. Боль в груди утихала, дышать становилось легче. Я сделал несколько судорожных вдохов и с удивлением отметил, что мучившая меня тошнота и головокружение исчезли. Пробудившийся дар выжег отраву из тела.

Это заставило меня улыбнуться, несмотря на кровь окрасившую мои зубы.

Тем временем распорядитель, опомнившись, яростно взревел:

— Что встали, олухи? Живо тащите новую верёвку! Бунтарь понесёт заслуженную кару!

Двое крепких молодцов понятливо кивнули, но тут толпа недовольно загудела. Сотни голосов сливались в единый протестующий хор:

— Это знак! Божий знак!

— Нельзя вешать дважды!

— Хватит крови на сегодня!

— Отпустите Платонова!

Поражённый столь внезапной переменой, распорядитель застыл с открытым ртом. Ропот толпы становился всё громче, настойчивее. Люди подались вперёд, сжимая кулаки и сверкая глазами. Казалось, ещё немного — и они ринутся к эшафоту, сметая стражу.