Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна - Страница 23

– Агафьюшка, я это. Послушай меня внимательно, да как проснешься, так все и исполни.

Агафья только поклонилась.

И так понятно, ежели богиня снится…

– Не блазнюсь я тебе, все въяве. Я это, какая есть. Агафьюшка, в столицу тебе надобно. Да не по зиме, а как можно раньше. Знаю, в распутицу ехать тяжко, а все ж надобно. В твоей правнучке кровь проснулась, запела. Если не сдержится она, может это плохо закончиться. Ты знаешь, не любят меня, рощи вырубают, пропадаю я…

– Матушка!

– Не утешай, обе мы про то знаем. Агафьюшка, поезжай в столицу да помоги девочке. Кровь в ней ожила старая, сила пробудилась, а учить ее некому. Одна там моя волхва рядом, не сможет она рощу оставить. И Устя твоя не сможет к ней бегать. А учиться надо. Сила без знаний – смерть.

– Тотчас соберусь, матушка Жива.

– Не медли, Агафьюшка. Не медли…

Сон развеялся, а старая женщина села на лавке.

Сон ли?

А может, правда?

Сила богини у них в роду давно, только вот боялась она, на ней род и закончится. Род волхвиц, жриц, род посвященных Живе. Ни дочерям не досталось силы, ни внучкам. А теперь вот снится ей Богиня и говорит, что в правнучке кровь проснулась. В Устинье?

Может ли быть такое?

Агафья вспомнила робкую сероглазую девочку с рыжими волосами.

Может, и случилось что. Все по-разному в силу входят. Но ежели такое случилось…

Не будет она до утра ждать. Где тут сундуки? Где короб?

Вещей с собой везти много ни к чему, а вот травы, мази, весь лекарский обиход – так обязательно. Ежели в девочке кровь проснулась, надо ее будет обучать. А нет…

Ежели поблазнилось, померещилось – так все равно, здоровых людей не бывает. Есть те, кому до поры их недуги жить не мешают. Так что все к месту придется.

Но глубоко внутри Агафья знала – это не сон. Это чистая правда.

В святилище зайти?

А к чему? Богиня всегда с ней. В душе и сердце. Ежели просила она отправляться в столицу, так Агафья и сделает.

С первыми лучами солнца покатила в сторону столицы кибитка. Хоть и ворчал Емельян, но хозяйку вез послушно. Агафья стоически терпела тряску, боролась с дурнотой и просила кучера поспешить.

Потерпит она, не рассыплется.

Ладога ждет.

Баня!

Как описать это место?

Как рассказать?

Когда горячий пар обволакивает тебя со всех сторон, когда хлещут нещадно дубовым веником, когда выбегаешь распаренная – и окатывают тебя ледяной водой – до визга. Но хорошо!

А потом сидишь, пьешь квас, и тело довольно поет, распаренное, чистое, счастливое…

Устя и сидела. Рубаху накинула и глаза даже прикрыла от удовольствия. Квас вкусно пах смородиновым листом, голова была восхитительно пустой и блаженной, рыжие волосы высыхали и завивались крупными кольцами, кто-то шумел рядом, но ей не хотелось думать ни о чем.

Короткие минуты счастья.

– Устя, а что это у тебя?

Устинья лениво приоткрыла глаза. Аксинья устроилась рядом и показывала пальцем куда-то на грудь Усти.

– Что?

– Родимое пятно, что ли?

Устя пожала плечами:

– Не знаю. Может быть…

И посмотрела на свою грудь.

Над левой, как раз там, где ударила боль, у нее было несколько родимых пятнышек. И складывались они в подозрительно знакомый рисунок. Если приглядеться – веточка.

Та же, что и на руке?

Но ведь не было у нее под сердцем раны? Или была?

А огонек горел, ровно и неутомимо, грел черным, утешал и успокаивал. Устя больше не была беззащитна, и это самое важное.

– Девушка, милая, красавица, не перемолвишься ли со мной хоть словечком?

Молодая холопка, которая выбежала с подворья Заболоцких, невольно окинула взглядом парня. А пуще того – деньгу, которую он крутил между пальцами.

Оба были привлекательны.

Михайла, слегка отъевшись, отмывшись и расчесав волосы, стал просто очарователен. Опять же, не босяк какой, а приличный юноша, в чистой рубахе, кожаных сапогах, с доброй улыбкой…

Как тут не поговорить?

Хоть и послали ее в лавку за тесьмой, так та небось не уползет, время еще есть.

– Чего тебе, молодец, надобно?

– Проводить тебя, куда прикажешь, да и поговорить по дороге. О том о сем…

И как деньга исчезла из его руки? Волшебство такое, не иначе. Но она тут же появилась в руке холопки. А Лукерья посмотрела на парня уже более заинтересованно.

– Ну, проводи, коли время есть. А поговорить о чем хочешь?

– Так о Заболоцких же, красавица. Как зовут-то тебя?

– Лушкой кличут.

– Лукерья, значит. Имя-то какое у тебя красивое. И сама ты красавица. Куда там иной боярышне!

– Да уж не хуже других.

– Вот и я так думаю. А боярину моему ваша боярышня глянулась. Увидел да и решил узнать, что и как. Говорит, красивая, а я вот его не понимаю. Как по мне, так ты любой боярышни краше.

Не была Лушка красавицей. И жидкие волосы, и конопушки, и нос картошкой – тут на себя не сильно полюбуешься. Но самомнения у нее бы на троих хватило. Так что выпятила она грудь и согласилась.

– Жаль, что боярин твой меня не увидал.

«А увидал бы, так и плюнул», – мелькнуло в голове у Михайлы, но ослепительная улыбка и не дрогнула.

– Он мне про боярышню Заболоцкую приказал разузнать. А ты не думай, может, приедет он, так и тебя увидит? Какие уж тут боярышни… сколько их хоть у вас?

– Две. Старшая Устинья да младшая Аксинья. Есть и еще одна, так та уже замужем.

– Значит, кто-то из этих двух. Они обе в возрасте или одна еще в куклы играет?

– Вроде как обе в возрасте. Погодки они, да и похожи. Устинья старшая, ей семнадцать. А младшей шестнадцать.

– И ни одна не просватана?

– Так тут, мил-друг, дело боярское. Приданое-то у боярышень есть, да небольшое. А мужа хочется не совсем уж голоштанного. Иной бы посватался, да худороден… перебирает боярин, а девки дома сидят.

– Так уж и сидят? Небось есть у какой мил-дружок?

– Я б знала. Нет у них никого, ни у одной, ни у второй. Устинья – та вообще скромная-тихая, такая целый день в светелке просидит и не шелохнется. Аксинья – покапризнее, с норовом. А сестре завидует.

– Так уж и завидует?

– Устинья старше. И красивее. Вот Аксинья и бесится.

– Так-таки и бесится?

– Сестрице-то она ничего не говорит. И маменьке. А я ж вижу, я умная! То она ей по-тихому нитки изорвет, то на платье пятно оставит! Устинье и невдомек, кто ей пакостничает, а то сестрица любимая!

Михайла ощутил совершенно непонятный приступ гнева.

Пакостничает она! ЕГО Устинье! Ах ты сикозявка недокормленная! Выпороть бы тебя, да руки пачкать неохота!

Кстати, а ведь у нее тот кошель остался! Надо бы наведаться да и стребовать добычу? Деньги ему никогда не лишние!

– Неуж так-таки и никто не замечает?

– Нянька ихняя видит, конечно. Сколько раз она Ксюхе вычитывала, да с той что с гуся вода, отряхнется – и за старое.

– Нянька?

– Дарёна Фёдоровна. Намедни на ярмарку она с девками пошла, да там ее то ли ударили, то ли толкнули – много ли старухе надобно? Вот и слегла…

– Серьезное что-то?

Михайла почти не помнил старуху, которую задел, оттолкнул, но… Если там что-то серьезное, то Устя может на него потом разозлиться. Вдруг ей эта женщина чем-то дорога?

– Да уж и не знаю. Устинья вокруг нее все время хлопочет, по ночам встает, вину заглаживает.

По ночам встает. Явно эта нянька ей дорога. А еще…

Если она ради няньки вот так носится, то ради любимого и вовсе горы свернет. Наверное. Заботливая…

– Какую ж вину?

– Так ей на ярмарку хотелось, боярыня и разрешила. А тут вишь как получилось! Дочь боярыня выпорола, конечно, и вот няньку выхаживать приказала.

Выпорола?!

Его Устинью?!

Гнев снова полыхнул алым пламенем. Михайла еще обаятельнее улыбнулся и принялся расспрашивать дальше.

Куда боярышни ходят?

Кто приходит к ним?

Может, лекари бывают? Травницы какие? Случается ведь и так, что девка порченая, но об этом никому и не скажут?