Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна - Страница 22

Местные женщины очень красивы, просто не привычны к галантному обхождению, не привыкли показывать свою красоту.

Руди вспомнил, как его недавно за скромный комплимент чуть коромыслом не огрели. А что он сделал? Всего лишь сказал хорошенькой пейзанке: о, фру, как бы я хотел погреться на ваших роскошных холмах. А та как замахнется коромыслом…

Тьфу, дуры!

Коровницы.

Вот Элиза совсем другая. Рука Руди неторопливо гуляла по холмам и впадинам, женщина рядом с ним блаженствовала, Руди предвкушал ночь изысканных удовольствий. Но сначала дело.

– Я научу тебя, как одеваться, как вести себя с ним.

– А что я получу взамен?

– Дура! Это царевич! Деньги, конечно. Но, может, потом и нечто большее. Зависит от тебя. Если у вас будет ребенок, к примеру…

– Ублюдок! Фу!

– Лиз, это будет не ублюдок, а королевский сын от любимой женщины. Ты понимаешь?

– Королевский?

– Ну… сегодня принц, завтра король.

– Хм-м-м… а что ты хочешь?

– Того, киса моя, что ты никогда не поймешь. Власти.

– Власти?

Это Элизе действительно не было нужно. Совсем. Власть? Для чего это, что в ней хорошего? Когда есть свой дом – хорошо. Когда есть деньги на все капризы и прихоти – тоже. А власть… нет-нет, умной женщине там делать нечего. Где власть, там кровь. Это Элиза знала твердо, хоть и казалась дура дурой. Но объяснять это Руди она не спешила, к чему терять клиента?

– Власти, Лиз. Ты будешь говорить, король будет слушать и делать, я буду подсказывать тебе. Я знаю, я никогда не сяду на трон. Но получить власть в Россе реально.

Лиз только головой покачала. Но отказываться не стала:

– Я могу попробовать. Но если клиент меня не оценит, отойду в сторону, и ты не обидишься.

– Хорошо. Но я в тебя верю. Ты постараешься.

– Я постараюсь, – подтвердила Лиз. – Мне это тоже выгодно. Но все учесть невозможно.

С этим Руди был совершенно согласен, а потому кивнул.

– Ты умна, Лиз. Пусть будет по-твоему.

Любовница ответила ему улыбкой, и уже ее руки и губы пустились в путешествие. Лиз любила мужчин и хотела удовольствий. А царевич…

Она подумает об этом потом!

– Устя! Ну сколько можно?!

– Сколько нужно, столько и можно будет, – отрезала Устя.

– Ну… нянька же! И храпит она, и не высыпаюсь я, и пахнет… пусть при кухне спит!

– Еще раз такое услышу, маменьке в ноги сама упаду! Пусть она тебя отправит при кухне спать, раз простых вещей не разумеешь! Покой больному человеку нужен! Покой! И уход! Полежит нянюшка еще немного, а потом оправится, и все хорошо будет. Но пока болеет она, и думать не смей со своими глупостями лезть! Узнаю – косу выдеру!

– Злая ты, Устька!

Аксинья топнула ножкой в дорогом башмачке и убежала куда-то. То ли рыдать, то ли жаловаться, то ли еще что…

Устя криво усмехнулась.

А вот и первая трещинка. Вот она откуда побежала-то…

Храпит, не высыпаюсь… да ты, дорогая сестрица, спишь так, что пали у тебя над ухом из пушки – и то не разбудишь! Что я, не знаю, что ли? Я-то к нянюшке шесть раз за ночь встаю, а ты сопишь и сопишь.

И не пахнет нянюшка ничем, я ее каждый день мокрой тряпочкой обтираю, хоть и ворчит она.

Но лекарь сказал – лежать дней пять хотя бы, не поднимаясь. Да я и сама чувствую.

Не бывает так, чтобы как в сказке, вот махнула царевна рукавом – птицы полетели, махнула другим – озеро сделалось. Не бывает.

И с силой Живы тоже не все так легко и просто.

Хоть и сила богини, а все ж не родная она телу человеческому, это как пища. Глотаешь сразу, а доходит потом. Вот с Дарёной так и получается.

Немолода она уже, своей силы мало, а заемной еще впитаться надо. У нее же не порез какой, у нее то, что и раньше было. Сердце не так чтобы здоровое, да и удар этот на пользу не пошел. Вот Устя ее и лечит потихоньку.

Почему с Фёдором иначе получилось?

Так там все иначе и было. Молодое тело, внезапная рана, много сил, много желания жить. Там и пришлось-то края раны срастить, а дальше он и сам справился. Помутило, конечно, поболел несколько дней, но справился. Там можно было силу большим куском вливать.

Его Устинья с порога увела, а Дарёна еще к порогу тому не подошла. Еще пожить могла… только меньше намного, лет пять у нее тот случай отнял бы, а то и больше. Хрупка жизнь человеческая…

А у няни эта болезнь не вчера проявилась. Давненько уже она то за сердце схватится, то за бок, то задыхаться начнет. Это прежняя Устя ничего не видела, а новая и подмечала, и понимать начинала, что к чему. Словно подсказывал кто на ушко.

Где-то достаточно подстегнуть тело, а дальше оно и само справится. А где-то приходится вот так.

Постепенно, по капельке, исправлять то, что разрушили болезнь и время. Да, то, что долго ломали, долго чинить и надо. Закон такой, его не обойдешь, не перепрыгнешь.

Что Аксинье не нравится? Можно одним словом сказать. Сравнение. Уход за больным человеком не изобразишь, тут либо делать надо, либо молчать и под ногами не мешаться. А Аксинье хотелось бы, чтобы ухаживала Устя, а хвалили ее. Да какая уж тут похвала, когда Аксинья горшок ленится до отхожего места донести, перевернуть няню на бок, чтобы мокрой тряпкой обтереть, и то помочь не желает. А дворня все видит. И матушка-боярыня видит. И… понимают про Аксинью то, что она, может, и сама про себя еще не поняла.

Себялюбка она.

То ли не умеет других любить, то ли привыкла, что она младшая, о ней все заботятся, только ее любят, и ревнует теперь. К каждой крохе внимания, которая достается другому человеку. Смешно? Страшно это.

Страшно, когда человек себя другим отдавать не умеет, когда себя прежде всего любит, когда не понимает, что матери, няне да и любому человеку тоже бывает больно. Каждому нужно тепло, внимание… не в ущерб себе, так и какой тут ущерб? Няня тебя на руках вынянчила, так отдай ты ей долг! А то и без долгов… она тебя ведь искренне любит. Не видишь ты, колода дубовая, как ее обижаешь своим безразличием?

Не видит. Не понимает даже. Не дано. Как кусок души человеку вложить забыли. И это страшно.

Потому Устя следила строго, чтобы Аксинья нянюшку лишний раз не расстроила. И все попытки поныть, покривить губы, пофырчать пресекала строго! Вот еще, царевна какая нашлась! Не переломилась? Так я сейчас об тебя что-нибудь переломлю!

Конечно, нянюшка в их светелке лежит, хотя и тяжело это – за больным человеком ухаживать.

Но даже маменька одобрила. Кивнула, мол, скажу отцу, что я тебя так приставила. Умела ты напортить, умей и исправлять.

Устя и не спорила.

И так, чуяла, ей от отца достанется втрое.

Письмо от Данилы Захарьина пришло на следующий же день. Лежало, поблескивало тускло тяжелой сургучной печатью. Усте очень хотелось его вскрыть, почитать, да нельзя. Потом она его вряд ли запечатать сможет.

Рассказывали ей, конечно, как надо. И подогреть на свече, и вскрыть осторожно, не повредив печати, и сургуч на место приклеить. Да ведь время нужно! А где его взять? Нянюшку на Аксинью не оставишь, сама надолго не отойдешь…

А и ладно!

Что написал – за то Устя и ответит! Порка? Выдержит она любые розги. После того, что случилось, уже и не больно даже. Тело болит едва-едва, душа сильнее. Стоит только темницу вспомнить, последние несколько дней перед смертью – кулаки сами стискиваются.

И Аксинья не просто так ворчит.

Кошель лежит пока, никто за ним не пришел. Вот она и злится, и нервничает… и письмо лежит, и Устя тоже злится. А делать нечего. Надо ждать.

Пожилой женщине снился сон.

Агафья обычно спала крепко, снов не видела, ни о чем и думать не думала. А тут снилось.

Да так живо, отчетливо, словно наяву все было.

Стоит она в святилище, в священной роще. Стоит рядом с березой, гладит белую кору, а ветки дерева отодвигаются в сторону, и выходит из-за них матушка Жива.

Совсем не такая, как рассказывают, а все ж не спутаешь. Золотые волосы по белому платью льются, синие глаза светятся, а зрачки-то не черные – золотые. Словно солнышко в глазах навек поселилось.