Богатырь сентября - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 46

И вот игрушку отняли – так же внезапно, как и дали. Однако за эти дни Гвидон стал опытнее. С тех пор он на самом деле ранил Тилгана-чародея – своими глазами видел раны от своих стрел. Снял чары с двух своих несчастных теток, Ироиды и Варвары, одолев их в нешуточной борьбе. Побывал у Солнце-князя и получил от него солнечные стрелы, а уж в них сила истинная. И завтра волот об этом узнает!

Но, стыдился Гвидон своей беспомощности или гордился заслугами, мысли его то и дело сворачивали к Кикниде, вспыхивало волнение, тревога, тоска. Сватаясь, он пообещал идти за ней хоть за тридевять земель – и выполнил обещание. Но любит ли она его так же страстно? Да, уверенно отвечало сердце. Она не может обмануть. Разве раньше у него хоть раз были причины усомниться? Она всегда была с ним ласкова – и в облике лебеди, и тем более когда стала девой. Сама красота ее дарит счастье, ради этого можно все ей отдать, все простить, на все решиться. Разве это красноглазое идолище – ей пара? Он избавит ее от волота, и они вновь заживут у себя на острове, счастливее прежнего.

А Смарагда лжет. Она сама любит Тарха и потому завидует сестре…

Но если бы точно знать, что Смарагда лжет, а Кикнида жаждет освобождения… Его силы утроятся, удесятерятся, если только он будет знать…

В хрустальную палату скользнул еще один гость – Гвидон заметил робкую старушку в большом темном платке. В душе что-то дрогнуло: за время этого путешествия он привык настороженно относиться к безобидным старушкам. Взглянул ей в лицо – не одноглаза ли?

И увидел темные глаза, сияющие звездами… Все лицо старухи вдруг показалось мороком – не бывает у старух таких глаз…

Гвидон невольно встал, не сводя с нее взора. А старушка проскрипела:

– Князь ты мой прекрасный, сделай милость, выслушай меня наедине, я тебе свое горе поведаю!

– Идем! – Дрожа от волнения и надежды, Гвидон указал ей на дверь той белой опочивальни.

Вдвоем со старушкой они вошли туда, и едва Гвидон затворил дверь… Старушка повернулась вокруг себя, вытянулась вверх, стала выше и стройнее. Исчез темный платок, мелькнули по воздуху две черные косы, перевитые жемчугом – перед ним встала царевна-лебедь в платье голубой парчи с серебром, узорном, словно песня зимы. Безупречный овал лица, темные брови-стрелы, чуть приподнятые верхним концом, яркие пухлые губы, темные глаза-звезды…

– Кика!

– Гвидоша!

Они бросились друг другу в объятия – это вышло само собой, Гвидон даже не успел подумать. А потом думать стало незачем: он целовал ее, Кикнида так же жарко отвечала на его поцелуи, прижималась к груди, давая понять, что это не видение.

– Дорогой мой! Желанный мой! – воскликнула она, едва смогла заговорить. – Я знала, знала, что ты придешь за мной! Я верила! Твое слово княжеское… Как я томилась, как смотрела в оконце всякий день… Уж и не упомню, как долго – долго для меня это время тянулось, без тебя!

– Долго же я тебя искал! Знала бы ты, сколько мы дорог прошли – я и отец. Но я бы и вдвое больше прошел, лишь бы тебя отыскать. Видела бы ты, что с нами было! Нас чуть тетки не съели – материны сестры в такие чудища превратились, и все съесть норовят! А еще я с коршуном…

Но тут Гвидон осекся: вспомнились попреки, что ты, мол, дитя, и он сам себя упрекнул: истинное дитя, все о себе, все бы хвастаться! И, сам себя перебив, заботливо спросил:

– Ты-то здесь как, желанная моя? Лебедушка моя белая, как тебе здесь жилось-то, у этого чудища? Не мучает он тебя? Ты на воле? Я думал, он тебя в темнице томит…

На миг Гвидон растерялся: вспомнилось, как она вышла из опочивальни, имея вид хозяйки дома, а вовсе не пленницы.

– Ох, желанный мой! – Кикнида припала головой к его груди. – Так держал бы он меня в темнице, идолище поганое, кабы я вид подала, до чего он мне противен! День за днем я слезы проливала, только следила, чтобы не узнал волот проклятый! А не то разгневался бы, засадил бы меня в темницу глубокую, там уж и ты бы меня не отыскал, и я бы тебе помочь ничем не смогла. Приходится притворяться, будто люблю его, да на самом-то деле тебя одного я люблю, тебя ждала всякий день, всякий час!

– И я тебя люблю! – твердил Гвидон, потрясенный зрелищем расстройства той, кого привык видеть спокойной, мудрой, уверенной, способной любое чудо тут же вынуть из широкого рукава. – Ты мне всего на свете дороже, для тебя все отдам. Но как он сумел тебя вместе с городом унести? Он такой чародей могучий? Сильнее твоей матери?

– Так еще бы!

Кикнида подвела Гвидона к кровати и усадила, не выпуская его рук.

– Его мать – богиня змееногая, что сидит на самом дне мира, старше и сильнее ее никого нет, ни в каких мирах! Она для сыночка своего что хочешь сделает. Он давно уже ко мне присватывался, да я не хотела с ним в темном свете жить. За то и отец меня бранил, за то мы и ссорились. Хотел он меня силой во тьму утащить и Тарху отдать – в тот самый день, когда мы с тобой на берегу повстречались.

– Но ведь говорили… – заикнулся Гвидон, – будто та драка поддельной была…

– Да кто говорит-то? – Кикнида не дала ему закончить. – Тарх, чудовище это?

– Еще Смарагда…

– Ты ее больше слушай! – убежденно и презрительно ответила Кикнида. – Не даром ее в белку превратили – ум-то у нее беличий! Завидует она мне, что я старше, и сильнее, и красивее ее. А пуще того завидует, – она прижалась к груди Гвидона и зашептала, – что меня и Тарх любит, и ты, сокол мой ясный! А в ней-то что хорошего – только зубы острые да колесом ходить горазда!

В мыслях у Гвидона мелькнуло шаловливое личико с чуть раскосыми глазами, веселая улыбка на ярких розовых губах, стройное длинноногое тело, едва прикрытое платьицем из рыжего меха… Нет, были у Смарагды еще кое-какие достоинства, кроме способности превращать простые орехи в золотые. Но не то что сказать вслух, даже довести до конца эту мысль он не мог, когда в его объятиях была Кикнида. Страстная любовь Гвидона делала ее во всем правой в его глазах. Одно ее слово могло перевернуть все, о чем он думал многие дни перед этим, и всему придать совсем иной вид. Мысленно он просто отбросил и Смарагду, и все, что она говорила, и снова обнял Кикниду.

– Тебя одного я люблю! – отрывисто шептала Кикнида, целуя его. – Будем мы с тобой жить-поживать… Ох, Алатырь-камень! – Вдруг она отстранилась и закрыла лицо руками. – Как мне завтрашний день пережить! А если он убьет тебя, милый мой, сокол ясный! Не буду жить тогда, умру с тобой вместе, пусть нас в одной могилке похоронят! Что мне за жизнь, зачем мне жизнь без тебя! Ни на белый, ни на темный свет и не взгляну больше!

– Да с чего же он меня убьет? – Гвидон отвел ее ладони от лица; в слезах ее темные глаза мерцали черными бриллиантами, слезинки на черных ресницах искрились каплями росы. – Я не такое уж дитя беспомощное! Уж ты-то должна в меня верить!

– Ты, душа моя, ты рожден самым сильным витязем на свете! – Кикнида с пылким восхищением обняла его опять. – Да и волот уж больно могуч! Его простым оружием не сразить…

– Так у меня непростое есть! – Гвидон засмеялся. – Есть у меня такое, что любого волота сразит, в камень обратит!

– Что же это? – Кикнида немного отстранилась и в изумлении взглянула ему в лицо. – Где же ты такое достал?

– У Солнце-князя самого! – Гвидон показал вверх, туда, где за несколькими слоями мироздания Солнце-князь сейчас спал на белой облачной перине, видя во сне, будто едет по серому небу темного света. – Я у него в доме был! Он мне двенадцать своих волосков подарил, небесные кузнецы из них стрелы выковали. А такими стрелами не то что волота, – он понизил голос и зашептал ей на ухо, – а сдается мне, и саму ту змееногую убить можно!

– Солнечные стрелы? – повторила Кикнида, в восхищении глядя на него. – Небесные кузне… Где же они сейчас, эти стрелы? Покажи мне! Никогда такого чуда не видывала!

– Да вот они.

Гвидон встал, взял с лавки резного хрусталя свой большой колчан и вынул из него другой, маленький, синей кожи. Раскрыл – и хрустальная палата озарилась еще более ярким светом, густо насыщенным пламенным оттенком.