Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 41

Новый закон, такой простой и понятный. Изящный, хоть и противоречащий физическим законам Ньютона, которые уже сотни лет считаются неоспоримыми, и новым законам о световых волнах, открытых Максвеллом. Тот самый Божественный закон, который я искала всю жизнь. Почему Бог открыл мне свой замысел лишь ценой таких страданий?

Вот только у меня не было поезда, который двигался бы со скоростью света или быстрее. Не было способа остановить время или повернуть его вспять. Мой только что открытый закон не мог вернуть мне Лизерль.

В этот раз Альберт приехал на вокзал.

— Долли, — жизнерадостно воскликнул он, подхватывая меня на последней ступеньке. — Как у тебя живот вырос за каких-то два месяца!

Живот у меня и правда был побольше, чем в день отъезда, но вряд ли настолько, чтобы рассеянный Альберт заметил это в обычных обстоятельствах.

Я старалась улыбаться, когда мы шли с вокзала и садились на извозчика. Пыталась отделаться от грусти о пережитом в Каче, вдыхая знакомые освежающие запахи Берна — бодрый швейцарский воздух с нотками вечнозеленых деревьев, аромат свежевыстиранного белья, сохнущего на ветру, запах леса от только что разожженных каминов. Пыталась думать о нашей новой девочке, как Альберт все время называл ребенка, растущего у меня в животе, и о том, как тепло Альберт встретил меня. Я даже пыталась слушать его болтовню о начальнике, Фридрихе Халлере, директоре Швейцарского патентного бюро. Даже кивала ободряюще, когда он говорил:

— Вот увидишь. Я буду преуспевать, так что голодать нам не придется.

Совершенно очевидно, что Альберт пытался отвлечь меня от печали из-за потери Лизерль мыслями о более радужном будущем. Но я не могла больше притворяться. Как можно делать вид, будто нашей чудесной дочери никогда не было на свете?

Как забыть о ее ужасной, мучительной смерти?

Едва мы вошли в квартиру, как из глаз у меня потекли слезы. Уезжая в Сербию, я надеялась, что в следующий раз переступлю порог этой квартиры с Лизерль на руках. А теперь мои руки висели вдоль тела, совершенно бесполезные.

— Ну же, Долли, все не так уж плохо! — сказал Альберт, указывая рукой на пыльную, заваленную бумагами гостиную. — Я пробовал убрать тут, но твоему Джонни это не под силу. И вообще, я считаю, что беспорядок в доме — признак живого, беспокойного ума… так догадайся сама, о чем это говорит, когда там чисто и пусто.

Он улыбнулся мне, и вокруг его глаз появились знакомые морщинки. Я протянула руку и ласково погладила его по щеке, отчаянно желая, чтобы в мой опустевший дом вернулась нежность, а печаль и злость ушли. Но слезы тут же снова полились ручьем.

Я убрала руку, словно не замечая умоляющего взгляда Альберта. Прошла в спальню и легла на кровать, свернувшись клубочком. Не было сил даже снять дорожное пальто и ботинки. Я ужасно устала, и на душе было тяжело. Альберт долго смотрел на меня, а потом опустился на кровать рядом со мной.

— Что с тобой, Долли? — В его голосе звучало искреннее недоумение, словно он ожидал, что я впорхну в дом с вокзала и тут же с лучезарной улыбкой примусь готовить ужин из четырех блюд.

— Неужели не понимаешь? — спросила я, не скрывая злости на его нечуткость.

Он ничего не ответил, и я пробормотала:

— Ты гений во всем, кроме человеческого сердца.

Только что весело болтавший Альберт на мгновение потерял дар речи.

Наконец, как ни удивительно, он догадался:

— Это из-за Лизерль, да?

Я не ответила. В этом не было нужды. Мое молчание, прерываемое только всхлипами, само по себе было ответом. Альберт беспомощно смотрел на меня.

— Я представляла ее здесь, с нами, Альберт, — попыталась я объяснить. — Каждый день с тобой в этой квартире я ждала, что она будет жить с нами. Каждый раз, проходя мимо парка или по рынку, думала: «Скоро я приду сюда с моей Лизерль». А теперь этого никогда не будет.

Долго в спальне царила полная тишина, если не считать тиканья прикроватных часов. Наконец Альберт заговорил:

— Мне очень жаль, что так получилось с Лизерль.

Его губы произносили правильные слова утешения, но в голосе я не слышала никаких эмоций. Он звучал пусто и фальшиво, как у автомата.

Очевидно, я стояла перед выбором. Можно цепляться за свой гнев на такую несправедливую смерть Лизерль, за злость на Альберта за нечуткость и эгоизм. А можно отпустить гнев и принять в сердце надежду на новую жизнь нашей семьи — с тем ребенком, которого я жду. Жизнь, какой я желала для Лизерль.

Какой путь я изберу?

Сделав глубокий вдох, я задышала ровнее и вытерла слезы. Я выбираю жизнь. А значит, ради благополучной жизни с Альбертом, я выбираю науку. Это тот язык, на котором мы когда-то начали разговаривать, и единственный, который Альберт прекрасно понимает.

— На меня снизошло научное озарение, Джонни, — сказала я и села на кровати.

— Вот как? — Его пустые глаза заблестели в свете уличных фонарей, льющемся в окно.

— Да, на вокзале в Нови-Саде. Помнишь, как мы пытались примирить физические законы Ньютона с новыми теориями Максвелла об электромагнетизме и световых волнах? Как пытались преодолеть разрыв между Ньютоном с его материей и Максвеллом с его световыми волнами?

— Да-да! — воскликнул он. — Мы тогда совсем запутались. И не только мы, но и физики всего мира. Что же ты открыла, Долли?

— Я думаю, что ответ кроется в понятии относительности — том, о котором мы читали у Маха и Пуанкаре. Относительность — вот что может примирить между собой теории Ньютона и Максвелла, новую и старую. Но для этого нужно изменить наше представление о пространстве и времени.

Я рассказала ему о мысленном эксперименте, который провела на вокзале в Нови-Саде.

— Логический вывод состоит в том, что измерения некоторых величин, в частности времени, относительны и меняются в зависимости от скорости наблюдателя, особенно если предположить, что скорость света для всех наблюдателей постоянна. Пространство и время должны рассматриваться как взаимосвязанные друг с другом. Таким образом, классические законы механики Ньютона верны, но только при условии равномерного движения.

Альберт ахнул:

— Это гениально, Долли. Гениально!

Неужели он и в самом деле назвал меня гениальной? Это слово Альберт применял к великим физикам — Галилею, Ньютону и изредка к двум-трем современным мыслителям. А теперь ко мне?

Встав с кровати, он принялся расхаживать по спальне.

— Очевидно, ты очень глубоко горевала по Лизерль, если из этого родилось нечто настолько важное.

В его глазах светилась гордость, и я не могла не ощутить некоторого самодовольства, хотя все еще ненавидела себя за Лизерль.

— Может, напишем статью о твоей теории? — спросил он, блестя глазами. — Вместе мы сможем изменить мир, Долли. Будешь работать вместе со мной?

Во мне вспыхнула искра радостного волнения, но чувство вины тут же погасило ее. Как посмела я радоваться восхищению Альберта? Как могла мечтать о том, как буду разрабатывать и описывать эту теорию? Ведь толчком к этому озарению, позволившему мне увидеть руку Бога в научных законах, стала смерть моей дочери. «Но, — урезонил меня другой голос, — разве я не могу разработать эту теорию в память о ней, чтобы ее смерть была не напрасной? Может быть, это и есть та „слава“, которую мне предназначено открыть?»

Как же мне поступить?

Я решилась произнести те слова, которых жаждало мое сердце:

— Да, Альберт. Непременно.

На большом прямоугольном столе в гостиной громоздились бумаги и книги. Этот стол, до сих пор всегда отмытый и начищенный до блеска — хоть сейчас накрывай к обеду, — превратился в вечно захламленный центр наших исследований, где разгоралась искра нашего творчества, чем-то похожая на искру жизни, горящую между Богом и Адамом на микеланджеловской фреске в Сикстинской капелле, как мы шутили иногда. Эти работы должны были стать нашим чудом.