Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 40

Мама с доктором подняли на меня полные тревоги глаза.

— Утром ей стало хуже, Мица, — сказала мама. — Лихорадка ее бьет.

Я опустилась на колени у кроватки Лизерль. Слишком поздно я приехала! Погладив ее светлые волосы, влажные не то от пота, не то от маминых рук, я прошептала ей на ушко:

— Мама здесь, Лизерль. Мама тебя любит.

И заплакала.

Дни текли как в тумане. Я ни на шаг не отходила от Лизерль. Врач был прав: мы почти ничего не могли сделать для нее — только облегчать ее страдания и молиться, что мы с мамой и делали все время. Я уже не волновалась о своем здоровье и о том, как скарлатина может отразиться на моем будущем ребенке. Я полностью сосредоточилась на том ребенке, который был со мной, — очень больном, но еще живом. Лизерль так ни разу и не открыла глаз с самого моего возвращения — жар все никак не спадал, так что я даже не знала, понимает ли она, что я рядом. Не знала даже, помнит ли она меня вообще. Она так выросла за тот год, что прошел с нашей последней встречи. Я оставила ее шестимесячным младенцем, а теперь передо мной была полуторагодовалая девочка.

Что же я за мать? Как я могла так надолго оставить это чудесное создание?

Спустя почти три недели, за которые Альберт успел прислать три примирительных письма, я написала ему о Лизерль. Я подробно описывала ее состояние и возможные последствия, а вот умолять Альберта принять ее в нашу семью было уже ни к чему. Единственное, что меня заботило теперь, — чтобы она осталась жива.

Девятнадцатого сентября Альберт ответил на это письмо. Он спрашивал о Лизерль и о том, долго ли еще продлится ее болезнь. Поинтересовавшись, под каким именем она зарегистрирована официально (странный вопрос в подобных обстоятельствах, считала я), он принялся умолять меня вернуться в Берн. По его мнению, три недели отлучки — это слишком много для порядочной жены, и мне пора бы уже ехать к нему.

Да как он смеет укорять меня обязанностями жены? Его что, совсем не волнует болезнь Лизерль? Судя по всему, он был больше озабочен собственными удобствами и расспрашивал не столько о здоровье дочери, сколько о регистрационных документах. Зачем ему это? Если он наконец решил забрать ее к нам, когда — если — она выздоровеет, — так ведь он знает, что по швейцарским законам внебрачный ребенок автоматически признается законным после того, как его родители вступили в брак. Все, что ему нужно, — вписать имя Лизерль в свой паспорт и проехать вместе с ней через границу в Швейцарию. Смысл его вопросов был совершенно непонятен — разве что он опять задумался о том, чтобы отдать ее на усыновление? Но нет, не может же он думать об этом в такой момент.

Я пока не собиралась возвращаться в Берн, чтобы заботиться о нуждах Альберта и следить за чистотой в доме. Только с выздоровевшей Лизерль на руках, и никак иначе. Она мне дороже всего, она — моя жизнь. Пусть Альберт даже не думает, что я оставлю ее снова.

Я держалась за живот, стараясь не плакать. Когда я была на этом вокзале в последний раз — почти два месяца назад, — я дала себе слово, что в следующий раз, по пути в Берн, вернусь сюда непременно вместе с Лизерль. И вот я здесь — с пустыми руками.

Скарлатина не дала мне сдержать клятву. Болезнь медленно убивала мою бедную малютку — сдирала кожу с ее покрытого волдырями тельца, отнимала зрение, опаляла неумолимым жаром, разрывала ее нежное сердечко — и в конце концов она этого не вынесла. Когда жизнь капля за каплей вытекла из нее, я прижимала к себе ее обмякшее тельце, качая ее на руках, пока мама мягко не отняла ее у меня. Я не переставала рыдать с момента ее смерти и до тех пор, пока мы не опустили ее гробик в освященную землю церковного кладбища недалеко от Кача. В тот страшный вечер, когда уже стемнело, маме с папой, которых вновь объединило общее горе, пришлось нести меня обратно в Шпиль на руках.

Я не оставила Лизерль. Она оставила меня.

Как же я буду жить без нее?

В ожидании объявления о посадке я присела на вокзальную скамейку и целиком отдалась горю, которое копилось во мне с той минуты, как я обняла маму с папой у вокзала. Если бы я не была снова беременна, я решилась бы строить для себя совсем другое будущее. Я бы осталась в Каче, никуда не уезжала бы от кладбища, где упокоилась моя Лизерль. Я стала бы такой, как мама: ходила бы всегда в трауре и каждый день навещала милую могилку. Альберт и физика стали бы далеким воспоминанием, туманным клочком прошлого, от которого я отреклась навсегда. Так я искупала бы свой грех — то, что я бросила Лизерль.

Сомнения и раскаяние терзали меня. Может, я смогла бы уберечь девочку от скарлатины, если бы не оставила ее ради Альберта? Может, я смогла бы победить болезнь, если бы приехала чуть раньше? Если бы не сошла с этого проклятого поезда в Зальцбурге, чтобы написать открытку Альберту?

Но теперь я ждала еще одного ребенка. Я погладила свой растущий живот, на сей раз не стянутый корсетами, и усилием воли заставила себя остановить слезы, хотя бы на время. Я могу горевать сколько угодно, но мне придется стать матерью этому ребенку и строить для него семью, как бы я ни относилась к его отцу. Я все еще была в ярости от того, как откликнулся Альберт на известие о моей беременности. «Рад слышать такую новость. Я уже давно думал, что тебе нужна новая малышка…»

Новая малышка? Мне хотелось закричать. Да как он может думать, что новый младенец заменит мне Лизерль, эту единственную и неповторимую душу, которую я только что потеряла? Ребенка, которого он так и не удосужился повидать?

Если бы Бог мог отдать мне этого ребенка!

Если бы только Он позволил мне вернуться в прошлое, я бы не повторила своих ошибок. Я осталась бы в Каче и не отходила от Лизерль. Наверняка горячая материнская любовь смогла бы отвести эту беду — скарлатину. Если бы только Божьи законы позволяли остановить время или изменить его! Но я скована незыблемыми законами Вселенной Ньютона.

Или нет?..

В мою голову закралась мысль. Почти всю жизнь я пыталась открыть тайные законы Бога, управляющие Вселенной, с помощью языка физики. Кто может сказать наверняка, что в физике не осталось неоткрытых законов? Таких, которые помогли бы мне справиться с болью и тоской от потери Лизерль.

Может быть, у Бога есть какой-то еще неизвестный закон, и Он хочет, чтобы я его нашла. Может быть, мое несчастье послано мне с какой-то целью. Сказано ведь в Послании к римлянам: «Ибо думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас».

Где же мне искать славу в моем горе?

Я смотрела на вокзальные часы и на поезд, терпеливо ожидающий под ними. Я чувствовала — нет, знала каким-то непостижимым образом, — что ответ у меня прямо перед глазами. Где же он?

Часы.

Поезд.

Лизерль…

И вдруг меня осенило. Что было бы, если бы поезд тронулся со станции не со скоростью шестьдесят километров в час, а со скоростью, близкой к скорости света? Что произошло бы тогда со временем? Я быстро произвела в голове расчеты и начерно сформулировала решение.

Если поезд отъедет от станции со скоростью света, то стрелки часов будут двигаться, но поезд будет ехать так быстро, что свет не сможет его догнать. Чем сильнее разгонится поезд, тем медленнее будут двигаться стрелки часов и в конце концов замрут, когда поезд достигнет скорости, близкой к скорости света. Время фактически остановится. А если бы поезд мог двигаться быстрее скорости света — это невозможно, но допустим, — то время могло бы откатиться назад.

Вот оно! Новый закон был таким простым и понятным. Законы Ньютона, по которым живет физическая Вселенная, распространяются только на инертные объекты. Мы больше не связаны старыми правилами. Время движется относительно к пространству. Время не абсолютно, когда мы имеем дело с движением.