Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 39

Скарлатина? У моей Лизерль? Нет, нет, нет!

Дети часто умирают от скарлатины. А если и не умирают, то ужасно страдают от этой болезни. Шрамы, глухота, почечная и сердечная недостаточность, энцефалит, слепота — вот лишь некоторые из тех последствий, которые остаются у выживших.

Нужно ехать.

Вытирая слезы, я помчалась в спальню — собирать вещи. Снимая со шкафа свой чемодан, я услышала, как хлопнула входная дверь. Альберт пришел домой раньше обычного. Я продолжала укладывать вещи. Вечером уходил поезд на Арльберг, с которого начинался долгий путь в Нови-Сад, а оттуда в Кач, где Лизерль жила с моими родителями: папа тоже приехал на лето в Шпиль. Я не могла тратить ни одной минуты на суету вокруг Альберта.

— Долли? — недоуменно позвал он. Он привык, что я встречаю его у дверей.

— В спальне.

В спальню пахнуло дымом от трубки, а затем вошел сам Альберт.

— Долли, что ты делаешь?

Я протянула ему мамино письмо и снова стала укладывать вещи.

— Ты что же, едешь в Кач?

Я подняла голову, изумленная его вопросом. Как я могла не поехать?

— Конечно.

— И надолго?

— Пока Лизерль не поправится.

— Разве твоя мать не справится сама? Тебе нельзя так надолго уезжать. Настоящая жена не бросает мужа одного неизвестно на сколько. Как же я без тебя?

Я уставилась на него. Неужели он серьезно спрашивает меня об этом? Столько эгоистичных мыслей о себе, и ни одного вопроса о скарлатине или о том, как чувствует себя Лизерль. Где же его сострадание, где забота о дочери? Все, что его волнует, — собственные неудобства из-за моего отъезда! Мне хотелось закричать на него. Хотелось даже схватить его и трясти до потери сознания.

Но вместо этого я только сказала:

— Нет, Альберт. Я ее мать. Я буду ухаживать за ней, пока она больна.

— Но я же твой муж.

Я не могла поверить своим ушам.

— Хочешь сказать, что не отпустишь меня? — громко спросила я, уперев руки в бедра. Альберт был, кажется, ошеломлен. Он еще никогда не слышал, чтобы я повышала голос.

Он не ответил. Я что же, должна была по его молчанию понять, что он против? Мне некогда было разбираться с его эгоизмом или с какими-то нелепыми фантазиями у него в голове.

Я захлопнула крышку чемодана, схватила свои документы, надела серое дорожное пальто и шляпку. Взяв с кровати обшарпанный чемодан из кожи и жести, я выволокла его через парадную дверь и стала спускаться по крутой лестнице, что было нелегко при моей хромоте. Вытащив чемодан на улицу и махая проезжающему мимо кебу, на котором рассчитывала добраться до вокзала, я оглянулась на крыльцо.

Альберт стоял на верхней ступеньке и смотрел мне вслед.

Ужасная мысль не давала мне покоя с самого начала моего долгого путешествия в Кач. Не перегнула ли я палку с Альбертом?

Я ненавидела себя за эти мысли, но то, что я сорвалась, пошла наперекор его желаниям, пусть возмутительным и несправедливым, могло перечеркнуть все, что я уже сделала ради того, чтобы он наконец разрешил Лизерль жить с нами в Берне. Если, конечно, она останется жива после скарлатины. Не лучше ли будет как-то задобрить его? Мысль об этом была отвратительна, но мне никак нельзя было отталкивать его от себя. Особенно теперь, когда я подозревала, что снова беременна.

Днем, в три двадцать, поезд остановился на станции Зальцбург, в Австрии. У меня было ровно десять минут, пока идет посадка. Успею ли я за это время написать и отправить Альберту записку? Я решила рискнуть.

Пробившись сквозь толпу пассажиров, садящихся в поезд, я проковыляла по проходу, по ступенькам и дошла до ближайшего киоска. Взяла открытку с видом замка Леопольдскрон неподалеку от Зальцбурга и две марки по пять геллеров. До отправления поезда оставалось четыре минуты. Что же написать? Я обдумала несколько вариантов, но так и не смогла определиться.

Наконец я решила, как обратиться к Альберту — назвать его привычным ласковым прозвищем, чтобы дать понять, что я больше не сержусь, но не начинать сразу с извинений, — и тут раздался свисток. Я подняла глаза и увидела, что у поезд вот-вот тронется. У меня оставалась всего одна минута. Слишком долго я раздумывала над этой открыткой. Расстояние до поезда, с моей-то хромотой, казалось огромным, и меня охватила паника. Успею ли? Я бросилась бежать к своему вагону — к дочери, но тут путь мне преградил поток пассажиров, высаживавшихся из другого поезда. Пытаясь пробиться сквозь толпу, я запуталась своей хромой ногой в подоле собственной юбки и упала. Какие-то добрые старички, муж и жена, склонились надо мной, чтобы помочь подняться, но было поздно. Мой поезд уже отошел от станции.

Истерически рыдая, я вырвалась из рук стариков и бросилась к кассе. Когда будет следующий поезд до Нови-Сада, где папа встретит меня и отвезет в Кач на извозчике? Ближайший поезд отправлялся через пятнадцать минут, и, чтобы не очень сильно опоздать к намеченному времени, мне нужно было сделать еще две пересадки. Я купила билет.

Потом я сбегала отправить телеграмму папе о новом времени прибытия и о том, где искать мой багаж, и заспешила к поезду. Хоть я и винила злосчастную открытку в этой задержке, но все же взяла ее с собой, чтобы отправить на следующей станции, в Будапеште. Но на этот раз решила не ходить на почту сама, а попросить проводника. Рисковать выходить из вагона я больше не хотела.

Пока поезд катил, подпрыгивая на стыках рельс, и вместе с ним что-то подпрыгивало у меня в животе, я нацарапала записку для «Джонни»: спрашивала, как он, и рассказывала, как проходит мое путешествие. Я ехала бороться за жизнь Лизерль, и мне нужно было знать, что между мной и Альбертом все в порядке.

Поезд прибыл в Нови-Сад ближе к вечеру, на целых полдня позже, чем я планировала. Папа, который уже забрал мой багаж из предыдущего поезда, ждал с экипажем, чтобы отвезти меня в Кач, за двадцать километров. Он встретил меня невеселой улыбкой и теплыми объятиями и сказал, что состояние Лизерль не изменилось — насколько он знает, учитывая, что он почти сутки просидел на вокзале в ожидании меня. После этого воцарилось неловкое молчание. Невысказанные трудные вопросы о моей семейной жизни и о том, что я ни разу не навестила ребенка после свадьбы, висели в воздухе, и это не оставляло нам шанса вернуть былую близость.

Когда экипаж въехал в Кач, я увидела, что почти на каждой двери стоят красные кресты, обведенные черной краской. Знаки скарлатины были повсюду. Столько крестов я никогда не видела, хотя пережила уже не одну эпидемию скарлатины. Неудивительно, что Лизерль заболела. При этой мысли мне стало плохо, и я инстинктивно схватилась за живот. Как же мне защитить от инфекции будущего ребенка, если я сама заражусь?

— Так плохо? — спросила я папу.

— Такой ужасной вспышки я еще никогда не видел, — ответил папа. — И симптомы самые тяжелые.

Башни Шпиля все приближались, а я, вместо того чтобы радоваться встрече с дочерью, все сильнее боялась. Что там с моей бедной Лизерль? Что, если я опоздала?

Папа не успел еще остановить лошадей, как я выскочила из экипажа и бросилась в дом. У дверей стояла карета местного доктора. Неужели Лизерль хуже?

— Мама! — крикнула я, бросая дорожную сумку у крыльца.

Торопливо поднимаясь по винтовой лестнице, я услышал ее голос:

— В детской, Мица.

Я распахнула дверь в детскую и ахнула, увидев дочь. Ее лицо и шейка были пунцовыми, и все тельце наверняка тоже. Глаза глубоко запали — явный признак сильного жара. Мама окунала тряпицу в тазик с ледяной водой и обтирала ею Лизерль. Доктор сидел рядом. Я почувствовала запах розовой воды и грушанки, а на комоде стояли какие-то баночки. Мама пустила в ход весь арсенал домашних средств: хинин, компрессы с розовой водой и глицерином, смешанным с маслом, — для кожи, грушанка от лихорадки, мята от зуда, аконит, белладонна и жимолость с жасмином — успокоительное. Поможет ли моей бедной девочке хоть что-нибудь?