Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 26

Я встала, чтобы тоже уйти, но папа сказал:

— Пожалуйста, останься, Мица. Посиди со мной немножко.

Я снова села на стул и стала ждать, пока он раскурит трубку и выпустит несколько колечек дыма под потолок.

— Я видел, тебе сегодня пришло письмо от твоего герра Эйнштейна, — сказал он.

Он заметил. Если он знает, то наверняка знают и остальные. Почему же никто ничего не сказал?

— Да, папа, — тихо ответила я, ожидая услышать, к чему он клонит.

— Он занят поисками работы, насколько я понимаю?

— Поиски начнутся осенью, когда он вернется в Цюрих. А пока он отдыхает в Швейцарии со своей семьей.

— Отдыхает? Чего же он ждет, Милева? Если мужчина хочет жениться, он должен иметь работу.

Ах, так вот к чему весь разговор. Мои родители никогда не видели Альберта: они не приезжали в Цюрих, а он не приезжал в Кач, хотя я приглашала его и в это лето, и в прошлое. Альберт всегда отказывался, ссылаясь на то, что летние каникулы он должен провести с родителями, повинуясь их желаниям, пока живет на их иждивении. А я никогда не настаивала. Мои родители относились к Альберту с недоверием: у сербов не в обычае, чтобы жених держался настолько отчужденно.

Я вполне понимала папино беспокойство — меня бы страшно удивило, если бы он отнесся к этому иначе, — но оставила его вопрос без ответа. Мы с Альбертом нередко говорили о женитьбе, но я знала: чтобы папа принял его всерьез, Альберт должен испросить у него разрешения на брак. Я так и сказала Альберту, но тот заявил, что, прежде чем просить моей руки, нужно найти работу.

— Герр Эйнштейн считает, что осенью будет больше возможностей. В большинстве учебных заведений сейчас каникулы.

— А ты, значит, будешь ждать? — спросил папа, хотя на самом деле это был не вопрос, а обвинение. Папа так и не смирился с тем, что я все-таки не устояла перед Альбертом после такой жертвы, как семестр в Гейдельберге. И конечно, он всегда стремился опекать меня. Не говоря уже о том, что Альберт — еврей и иностранец — был для папы сплошной загадкой.

Может быть, папа прав? Может быть, Альберт специально держит меня на расстоянии, а сам строит свою жизнь, как считает нужным? Я всегда так верила в него, верила, что он проведет нас обоих через эту богемную чащобу. Я знала — он хочет, чтобы я была сильной и независимой, а умолять мужчину взять на себя ответственность казалось мне как раз проявлением зависимости и слабости. Я изо всех сил старалась играть ту роль, которую отвел мне Альберт.

— Мне ждать некогда, папа. Мне нужно готовиться к выпускным экзаменам будущим летом и еще работать над диссертацией.

— Выходит, вы уже обсудили планы на будущее?

— Да, папа, — сказала я, надеясь, что это прозвучит достаточно убедительно. Альберт часто говорил о том, что мы будем делать после университета, — мало того, он только что открыто объявил меня своей будущей женой, — но никаких конкретных планов из его уст я никогда не слышала. Как бы то ни было, мне нужна была папина поддержка, особенно после известия о театральных протестах матери Альберта.

Взгляд и тон у папы смягчились. Он наклонился ко мне и взял меня за руки. Мои ладони казались крошечными в его тяжелых, крепких кулаках.

— Я хочу убедиться, что у него честные намерения. Это моя забота — оберегать тебя.

Эти слова вернули меня в тот день, когда я подслушала разговор между мамой и папой о моей хромоте и о том, что я никогда не выйду замуж. Во мне вдруг вспыхнул гнев.

— Папа, неужели тебе так трудно поверить в то, что меня кто-то полюбил? Что кто-то может хотеть на мне жениться, несмотря на мое уродство?

Папа смотрел на меня, раскрыв рот и вытаращив глаза, ошеломленный моим тоном и словами. Никогда раньше я не говорила с ним так.

— Ох, Мица, я не это хотел…

— Правда? Я же знаю, что вы с мамой считаете меня уродкой. Недостойной любви. Вот почему вы всегда хотели, чтобы я училась. Вы считали, что я всю жизнь проживу одна.

Я специально подчеркнула эти ненавистные слова — «уродка», «уродство». Мне хотелось, чтобы он понял, что я слышала их разговор с мамой много лет назад. Хотелось, чтобы он знал: как я ни старалась выбросить все это из головы и придерживаться современных взглядов, принятых в Цюрихе, избавиться от этого клейма я так до конца и не смогла.

По папиным щекам текли слезы. Я знала, что он все понял.

— О, Мица, прости меня. Я люблю тебя, маленькая моя, люблю больше всех на свете. Гордость за тебя, за твои успехи дает мне силы жить. Я знаю, что ты способна добиться чего угодно и что твоя хромота никогда не помешает тебе ни в работе, ни в любви. Я был не прав, когда пытался оградить тебя от мира, когда думал, что из-за хромоты ты будешь слабее или уязвимее других. Или что она помешает кому-то тебя полюбить.

Я чуть не плакала. Увидев слезы в глазах моего несгибаемого папы, услышав его ласковые слова, я готова была упасть без сил от изнеможения — так я устала всегда быть сильной и без конца доказывать, что я чего-то достойна. Мне хотелось броситься в папины объятия и снова побыть маленькой Мицей, а не той сильной и независимой женщиной, какой мне волей-неволей пришлось стать.

Но я только выпрямилась и стиснула его руку в знак доверия. После всех его гимнов моей силе едва ли уместно было бы показывать слабость.

— Я не сержусь, папа. Теперь я все понимаю.

Он обнял меня. Уже лежа в его объятиях, я услышала:

— Разве это плохо — желать тебе самого лучшего, Мица? Желать тебе мужа, который будет тебя ценить, защищать и любить так же, как я?

Я подняла голову.

— Нет, папа, конечно нет. Но пойми, пожалуйста: герр Эйнштейн будет именно таким мужем.

Папа приподнял мне пальцем подбородок, чтобы видеть мои глаза.

— Ты уверена?

Я выдержала его взгляд.

— Да. — А потом улыбнулась. — Папа, он тоже хочет, чтобы я была «мудра глава».

Таинственная, как в сказке, пелена снежной пыли над шпилями Цюриха ничуть не улучшила настроения Альберта. Даже когда я предположила, что к утру снега нападает столько, что можно будет кататься на санках на Утлиберге, он только хмыкнул. Ничто, даже дары самой природы, не могло вывести его из мрачного расположения духа.

— Это все Вебер, я знаю, — снова проворчал он, попыхивая трубкой и потягивая жидкий кофе, который подавали в кафе «Шпрюнгли», известном прежде всего своими пирожными. Я скучала по крепкому мильхкафе из «Метрополя», но Альберт считал, что ходить в наше привычное кафе слишком опасно: можно столкнуться с кем-нибудь из бывших сокурсников, и тогда придется говорить о работе. Которой у Альберта до сих пор не было. — Он наверняка разослал разгромные отзывы обо мне в те университеты, где были вакансии. Не надо было просить у него рекомендаций. Он согласился только для того, чтобы отправить меня в черный список.

— Я знаю, ты так думаешь, — снова сказала я. Что еще я могла сказать? Ни утешений, ни ободрений Альберт бы не потерпел. Я уже пыталась.

— А с чего бы еще передо мной лежала стопка писем с отказами? Когда все остальные наши сокурсники уже несколько месяцев как служат на новых должностях? — спросил Альберт. Эту диатрибу с некоторыми вариациями я слушала уже несколько недель, а то и месяцев, как он сам только что сказал.

Он разложил письма с отказами на столике, будто колоду карт. Но это была не игра — перед нами лежало наше будущее. До тех пор пока я не сдам экзамены в июле, оно целиком зависело от того, удастся ли Альберту найти работу, чтобы можно было начинать планировать свадьбу.

— Я не могу придумать никакого другого объяснения, — сказала я, хотя верила в это лишь наполовину. Неприязнь профессора Вебера к Альберту была несомненной, но я сомневалась, что его нежелание давать Альберту блестящие рекомендации было единственной причиной для отказов. Большая часть наших сокурсников — да что там, большая часть всех выпускников Политехнического института, и не только физиков, — получала места благодаря содействию профессоров и прежних выпускников, а Альберту, судя по всему, никто из профессоров содействовать не желал. Его грубое пренебрежение правилами посещения занятий и дерзость в обращении с профессорами, когда он все же являлся на лекции, не заслужили ему симпатий среди преподавателей.