Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 25

— Вы всегда следуете букве закона, герр Эйнштейн, но, боюсь, вы не намерены следовать его духу. — Голос у нее стал еще жестче и холоднее: она почти шипела. — Извольте соблюдать и то и другое, когда дело касается фройляйн Марич. Она моя подопечная, а я — бдительный страж.

Пар от поезда клубился по всей станции. На какую-то короткую секунду он скрыл от меня Альберта. Я почувствовала, как его рука потянулась к моей, и мы засмеялись: мы стояли всего в нескольких сантиметрах, но были невидимы друг для друга.

Постепенно густые клубы дыма рассеялись, и Альберт появился снова. Сначала копна шоколадных кудрей. Затем усы, скрывающие полные губы. И наконец, глубокие карие глаза, вымаливающие у меня идеи, поцелуи, клятвы — все и ничего. В ближайшие дни мне будет не хватать этих взглядов.

— Это всего на два месяца, милая моя колдунья, — сказал он.

Милая колдунья, бегляночка, оборваночка… Теперь Долли уже не было моим единственным прозвищем. У Альберта нашлось множество имен для богемной интеллектуалки, какой он меня считал. Ему нравилось, что я не похожа на всех остальных женщин, которых он знал, особенно на тех, с кем ему предстояло провести ближайшие два месяца: на сестру, мать, тетю и на их безмозглых подруг. Я изо всех сил старалась соответствовать его идеалу, невзирая на то, как это отражалось на моей учебе.

— Я знаю, Джонни. Работы у меня будет много, так что эти месяцы, надеюсь, быстро пролетят. И все же…

Альберт мог позволить себе побездельничать в летние дни. Вызубрив конспекты, которые я вела на всех пропущенных им лекциях, он уже сдал устный выпускной экзамен на получение диплома. Оставалась только диссертация, если он решит ее доработать. Другое дело я. Семестр в Гейдельберге (который теперь казался удивительно глупым бегством от неизбежного) вкупе со всеми нашими дополнительными, внеучебными исследовательскими проектами привел к тому, что я оказалась на шаг позади Альберта. Он мог двигаться дальше, искать работу или же углубленно изучать те предметы, над которыми мы с ним вместе работали, мои же выпускные экзамены пришлось отложить на год, до следующего июля. Я решила весь этот год, чтобы не терять времени даром, не только готовиться к экзаменам, но и работать над диссертацией с профессором Вебером. Тогда по окончании учебы у меня будет и диплом физика, и докторская степень.

— И все же… — повторил Альберт за мной, но больше ничего не сказал. Утром он уже перечислил все, чего ему будет недоставать в разлуке. Долгих вечеров, проведенных за попытками разгадать законы мироздания. Поцелуев и объятий украдкой, когда мы точно знали, что вездесущей фрау Энгельбрехт сейчас не до нас.

В летние месяцы мне есть чем заняться, но они будут нелегкими. Пока Альберт с семьей будет бродить по живописным городкам — Сарнену и Обвальдену, — я буду сидеть над учебниками в Шпиле, в четырех стенах, и только папа, мама, Зорка и Милош изредка составят мне компанию. Так странно, что дом, который я любила больше всего на свете, должен был стать местом моего одиночного заточения. Мое будущее стояло передо мной, и мне не хотелось расставаться с ним даже ненадолго.

Поезд выпустил очередной клуб пара, и мы снова потеряли друг друга из виду. Я почувствовала, как Альберт обнимает меня за талию, и в уплывающей пелене тумана он поцеловал меня. Я вспыхнула от неутоленной страсти и сразу вспомнила те ночи, которые приучили нас к такой сдержанности.

— И как мне только посчастливилось тебя встретить? Такую смелую, умную, целеустремленную, под стать мне самому, — прошептал он мне на ухо.

Я почувствовала, как его рука, лежащая у меня на спине, легонько подталкивает меня к ступенькам вагона. Я поспешила на свое место, чтобы успеть в последний раз взглянуть на него из окна. Он стоял на перроне с грустным, несчастным видом, а вокруг него громоздились чемоданы. Его поезд должен был отправиться только через три часа, но он настоял на том, чтобы пойти на вокзал вместе со мной. По его словам, без меня в Цюрихе ему было нечего делать.

— Госпожа Марич, ужин подан, — позвала с лестницы наша новая кухарка, Ана.

Я сидела в мансарде, которую почти не покидала в последние три недели. Я знала, что слуги считают меня чудачкой, потому что я целыми днями сижу за книгами вместо того, чтобы проводить время в светских беседах или прогулках, как другие дамы. Я замечала, как косо они смотрят на мои книги и на мое пристрастие к одиночеству.

— Я сейчас спущусь, — отозвалась я.

Мне хотелось еще несколько минут побыть наедине с письмом, которое я только что получила от Альберта. Я знала, что родители будут спрашивать о нем, а Зорка с Милошем наверняка начнут меня поддразнивать. Нужно будет спокойно и невозмутимо выдержать нападки брата и сестры, отвлечь Зорку вопросами о школе, а Милоша — о его любимых играх. И ни в коем случае не разрыдаться, когда они начнут меня расспрашивать.

Неужели Альберт действительно написал эти жестокие строчки? Неужели он не понимал, как мучительно будет для меня узнать во всех подробностях о бурной реакции его матери на известие, что мы с ним собираемся пожениться? Представлять себе, как она сначала с истерическими рыданиями бросилась ничком на кровать, а потом стала осыпать меня бранью, кричать, что я разрушу его жизнь, что я совершенно не та, кто ему нужна, — было почти невыносимо. Я понимала: родители Альберта хотели для него жену-еврейку или, в крайнем случае, немку, которая будет сдувать с него пылинки, как это всегда делала мать, но все же такой сцены ни он, ни я не ожидали. У фрау Эйнштейн было немало причин для неприязни ко мне: православное воспитание, слишком высокий интеллект, славянское происхождение, возраст, хромота. Все, что я заподозрила в первый вечер нашего знакомства, и еще многое.

Но самым обидным было ее предположение, что я, должно быть, уже беременна. За кого она меня принимает? В какой семье я, по ее мнению, воспитывалась? Даже если бы мы и хотели зайти в своих чувствах так далеко, близость между нами была бы невозможна: фрау Энгельбрехт кружила над нами, словно ястреб. Мы с Альбертом наивно полагали, что самым большим препятствием на пути к нашему союзу будет поиск работы.

Что мы с Альбертом можем поделать против таких истерических, нелогичных претензий?

Слезы навернулись мне на глаза. Неужели предубеждения и истерики его матери разлучат нас? Нет, конечно. Альберт этого не допустит. Я утешала себя его же словами: он писал, что бурные протесты матери не поколебали его решимости следовать нашим планам. Что он любит меня и скучает по мне. Он все тот же мой Джонни. Мы найдем выход.

Сделав глубокий вдох, чтобы взять себя в руки, я спустилась по винтовой лестнице. Уселась за стол рядом с папой и вместе со всеми произнесла молитву. Когда мы расселись и Ана начала раскладывать по нашим тарелкам чевапи, я ждала, что на меня, как бывало всякий раз, когда я получал письмо от Альберта, обрушится шквал вопросов и изрядная порция насмешек. Но, как ни странно, никто не сказал ни слова. Может, они не видели письма?

Обед прошел в непривычном, неуютном молчании. Наверное, что-то случилось? Я не могла выносить тихого скрежета вилок по тарелкам и звона ложек, поэтому завела с Зоркой разговор о ее планах на следующий семестр. Сестра успевала в школе хорошо, но не блестяще, и мечтала учиться за границей. Папа уговаривал ее поехать со мной в Цюрих и поступить на один семестр в Высшую школу дочерей, чтобы подготовиться к экзамену на аттестат зрелости. Я подозревала, что для папы это способ следить за мной и оберегать меня на расстоянии. Его беспокойство о моей учебе и Альберте проскальзывало во всех наших разговорах в эти дни.

Как только папа доел последний кусочек сладкого десерта — гибаницы, — мама увела Зорку с Милошем из комнаты. Мы с папой остались одни.