Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 18

Слезы, которые я сдерживала четыре недели подряд, прорвали плотину. Я плакала так сильно, что грудь сдавило, а папа просто ждал, пока я все расскажу.

Наконец я задышала ровнее, слезы прекратились, а папа все молчал. Я подняла глаза, испугавшись, что он сердится на меня. Что я провалила это испытание, гораздо более важное, чем экзамены.

По папиному лицу текли слезы.

— Бедная моя Мица. Почему тебе выпал такой трудный путь?

Неужели мой несгибаемый папа плачет? Неужели эта запутанная история довела его до слез? Ведь именно к нему мы (да что мы — государственные чиновники любого ранга!) всегда шли, когда перед нами вставала какая-нибудь неразрешимая проблема. Я достала из кармана кружевной платочек, который всегда носила с собой, и стала вытирать папе глаза и щеки.

— Ты не сердишься, папа?

Я была благодарна уже за то, что он на меня не разозлился.

— Конечно нет, моя милая девочка. Больше всего на свете мне хочется, чтобы твой путь был легким, чтобы у тебя было все, чего только пожелаешь. Но ведь выдающийся ум приносит и тяготы, правда?

— Наверное, — сказала я, разочарованная таким советом. Всю жизнь я слышала от него наставления, что мой долг — развивать свой интеллект. И хотя я знала, что это неразумно — даже невозможно, — я все же надеялась, что он сможет разрешить это затруднение с герром Эйнштейном, как разрешал многие другие.

— Ты хочешь учиться дальше? По-прежнему хочешь стать преподавателем физики?

«Но как же быть с герром Эйнштейном?» — подумала я. Но вслух заставила себя сказать то, что от меня ожидалось:

— Да, папа. Это то, чего я всегда хотела. То, о чем мы всегда говорили.

— И как ты думаешь — разумно ли возвращаться в Политехнический институт в следующем семестре, если герр Эйнштейн так сильно действует на тебя? Может быть, один \семестр в другом университете поможет тебе взглянуть на него в другом свете. А потом можно будет и вернуться — в следующем семестре, когда станешь смотреть на герра Эйнштейна сколько-нибудь объективно.

Семестр в другом университете? Сердце сжалось при мысли о разлуке с герром Эйнштейном дольше чем на три месяца, но чем больше я думала над папиным предложением, тем легче становилось на душе. В ближайшие месяцы мне не придется встречаться с герром Эйнштейном, не придется видеть нетерпеливое выражение на его лице, жалобные глаза, способные так легко поколебать мою решимость. Может быть, временный отъезд окажет на меня необходимое волшебное действие.

Мой взгляд остановился на книге Ленарда, которую я таскала с собой уже несколько дней.

— Папа, кажется, я знаю, куда ехать.

В начале октября, незадолго до моего приезда в Гейдельбергский университет, долину реки Неккар на юго-востоке Германии, где и располагался университет, заволокло почти непроглядным туманом. Прошло несколько дней с тех пор, как я поселилась в «Hotel Ritter», где мне предстояло прожить до конца семестра, а туман даже не думал рассеиваться. Хотя лекции по физике, которые мне разрешили посещать, действительно были мирового класса, и читали их такие известные профессора, как сам Ленард, сквозь тяжелую пелену я не могла разглядеть того, о чем ходило столько слухов: прекрасных зданий старинного Гейдельбергского университета. Хуже того — окутанные густым туманом лес и река, окружавшие университет, по контрасту заставляли меня с тоской вспоминать о сияющей красоте Зильвальда. Иногда мне даже казалось, что туман завладел моим настроением — такое уныние на меня напало.

Даже то кипение мыслей, которое вызывала у меня кинетическая теория газов Ленарда и его эксперименты по изучению скорости движения молекул кислорода, не спасало от чувства одиночества. Особенно не хватало мне дружбы, смеха и участия Ружицы, Миланы и Элен, хотя я ничем не выдавала этого, когда писала им веселые письма, полные притворных восторгов по поводу университетских лекций. А в темные уединенные часы в гостиничном номере, если уж говорить правду, я скучала и по герру Эйнштейну. Однако тяжесть, лежавшая на душе, была так велика, что я стала задумываться: а только ли тоска по подругам и герру Эйнштейну тому причиной?

Однажды днем, в конце октября, вернувшись с занятий, я обнаружила у гостиничной стойки письмо от Элен. Сжимая его в руках, я поднялась по лестнице, шагая через ступеньку, что было нелегко с моей ногой, но уж очень хотелось прочесть поскорее. Разрезав конверт острым как бритва ножом для писем, я стала жадно разбирать слова Элен. Между рассказами о ее учебе и пансионными сплетнями я прочитала: «Я думала, что в Гейдельберге женщин не принимают в университет. Подруга нашей семьи из Вены хотела изучать там психологию, и ей пришлось получать разрешение от профессора на посещение лекций по каждому курсу отдельно! Курсовые работы не принимались. Не приведет ли твое решение к тому, что тебе придется пропустить семестр?»

Я медленно опустила ее письмо на шаткий гостиничный письменный стол, больше подходящий для дамы, которой нужно черкнуть утром пару записок, чем для студентки, часами сидящей над домашними заданиями. Элен со своей обычной проницательностью уловила причину моего беспокойства. Мое дурное настроение было вызвано не только туманом и даже не только одиночеством, а еще и тяжелыми мыслями о том, как скажется этот семестр в Гейдельберге на моей карьере. Что, если из-за этого я отстану в учебе? Что, если, ограждая себя от привязанности герра Эйнштейна ради карьеры, я как раз эту карьеру и разрушу? Что, если я вернусь, пропустив семестр, и все равно не сумею устоять перед герром Эйнштейном?

Письмо Элен наполнило меня решимостью получить от семестра в Гейдельберге все возможное. Чтобы не отстать, буду одновременно писать две курсовые работы: и для Гейдельберга, и для Политехнического. Что же до герра Эйнштейна, то ему я изложу свои намерения совершенно недвусмысленно.

Я решила наконец ответить на то письмо, которое герр Эйнштейн прислал мне через три недели моего пребывания в Гейдельберге. О том, где я, он узнал от моих подруг: сама я за лето так ни разу ему и не написала. На исписанных его небрежным почерком страницах были детальные пересказы лекций Вебера, которые я пропустила, описания лекций профессоров Гурвица, Херцога и Фидлера, а также некоторые замечания по поводу обязательного курса теории чисел. Я внимательно прочитала каждую строчку, но не нашла ни одного упоминания, явного или скрытого, о нашем моменте в Зильвальде. Ничего. И все же за каждой строчкой чувствовалось что-то недосказанное.

Несколько недель после его письма у меня руки чесались написать ответ, но сейчас я была рада, что удержалась. Теперь я готова была высказаться со всей прямотой. Я написала: «Вы просили меня не писать Вам, если только не случится так, что совсем нечего делать, а мои дни в Гейдельберге до сих пор были полны хлопот».

Я рассказала о превосходных лекциях, которые я прослушала, во многом повторив то же, что писала Элен, а закончила недвусмысленным, как я надеялась, посылом. Я упомянула о слухах, которые он пересказал мне в своем письме, — о том, что наш коллега, студент-математик, бросил Политехнический институт и ушел в лесничие, когда его отвергла цюрихская возлюбленная, — и написала: «Как странно! В наши богемные времена, когда перед нами открыто столько путей, кроме буржуазного, само понятие любви кажется безнадежно устаревшим. И бессмысленным».

Я молила Бога, чтобы мое письмо не оставило места для сомнений. Если я вернусь, романтические отношения между нами будут исключены из уравнения.

Ответа от герра Эйнштейна не последовало. Ни в ноябре, ни в декабре, ни в январе. Его молчание говорило о том, что намек понят. Можно было спокойно возвращаться в Цюрих.