Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 19

Цюрих, припорошенный весенним снежком, увенчанный ледяными шпилями часовых башен, похожих на марципаны цвета слоновой кости, которые я видела на десертах в «Conditorei Schober», встретил меня приветливо. Наша с подругами жизнь быстро вошла в привычную колею. Ужины, вист, чай, музыка. Но пока день за днем приближали меня к цели моего приезда — возвращению в Политехнический институт, — я чувствовала только одно: ужас.

То, что герр Эйнштейн не ответил на мое письмо, поначалу вызвало у меня облегчение: можно было вернуться к учебе в Политехническом институте, не опасаясь его романтического интереса. Однако теперь, когда приближался час нашей встречи, до меня вдруг дошел истинный смысл его молчания. Еще два с половиной года, до завершения нашей программы, мне предстоит сидеть рядом с герром Эйнштейном в аудиториях. И что же меня ждет? Презрение в отместку за отказ? Перешептывания сокурсников о нашем единственном поцелуе? Неужели наша былая дружба обернется моей погибелью? Репутация серьезной студентки была мне дороже всего. Женщинам-ученым не дают второго шанса.

Дни шли, и с каждым днем росли мои опасения, что возвращаться в Цюрих было не вполне разумно.

В первый день семестра я до последней секунды не решалась войти в аудиторию. Когда послышался скрежет стульев, я поняла, что больше ждать нельзя. Открыв наконец дверь, я увидела, что мое старое место пустует. На остальных стульях сидели пять знакомых студентов — тех же, что занимались в секции VIA на первом курсе. За зимний семестр, который я пропустила, никто не прибавился и никто не выбыл. Неужели мое место так и ждало меня все это время? Оно казалось таким же одиноким и покинутым, как я сама. Когда я, прихрамывая, подошла к нему, стараясь не поднимать взгляда от стола, то почувствовала, что темно-карие глаза герра Эйнштейна устремлены прямо на меня.

Усевшись на свое место, я не сводила глаз с профессора Вебера. Вначале он делал вид, что я невидима, а потом вдруг сказал:

— Я вижу, фройляйн Марич решила вернуться к нам из далекого Гейдельберга. Хотя во время своего академического отпуска она, несомненно, стала свидетелем некоторых интригующих экспериментов, я не уверен, сможет ли она теперь усвоить те важнейшие понятия, которые вы все изучали в первом семестре этого года — года моего фундаментального курса физики, который ляжет в основу ваших дипломных работ.

После этого он начал свою лекцию.

С пылающими от стыда после таких уничижительных замечаний Вебера щеками я набрасывала конспект лекции с такой же быстротой, с какой он говорил. Посыл Вебера был недвусмыслен. Вебер (и бог знает кто еще) недоволен моим отъездом в Гейдельберг, и снисходительности ждать не приходится. Я напомнила себе, что приняла правильное решение: вернуться в секцию VIA и добиваться своего — звания профессора физики, — невзирая на герра Эйнштейна. Я не могла допустить, чтобы Вебер или еще кто-нибудь в Политехническом институте считал меня слабой. Я работала много и упорно — упорнее, чем любой из моих однокурсников, и уж точно упорнее, чем герр Эйнштейн, — чтобы оказаться там, где я сейчас, чтобы изучать вопросы, которыми задавались философы с незапамятных времен, вопросы, на которые великие ученые умы нашего времени уже вот-вот готовы были найти ответ: о природе сущего, пространстве, времени и их содержании. Я хотела досконально изучить законы Ньютона — законы действия и реакции, силы и ускорения, тяготения — и исследовать их в свете последних исследований в области атомов и механики, чтобы понять, существует ли единая теория, способная объяснить бесконечное разнообразие природных явлений и хаоса. Я страстно желала быть в курсе новых идей о теплоте, термодинамике, газах и электричестве, а также постичь их математические основы: числа были архитектурой огромной физической системы, на них держалось все. Это тайный язык Бога — я была уверена в этом. Это была моя религия, и я вышла за нее в крестовый поход, а крестоносцы не имеют права поддаваться слабости. Чувствуя кожей взгляд герра Эйнштейна, я напомнила себе: поддаваться любви крестоносцы тоже не имеют права.

— На сегодня достаточно, молодые люди. Я хочу, чтобы сегодня вечером вы вновь обратились к Гельмгольцу. Я буду говорить о том, как его теории переплетаются с теми, с которыми мы ознакомились сегодня.

Проговорив это с язвительным видом, Вебер вышел из аудитории так стремительно, что мантия развевалась на ходу. Кто знает, что еще, кроме явного отвращения ко мне, вызвало такой гнев? Можно было найти мириады причин, почему мы в очередной раз показали себя недостойными его, ученика великих физиков — Густава Кирхгофа и Германа фон Гельмгольца.

Разговоры начались, как только стало окончательно ясно, что Вебер удалился. Господа Эрат и Коллрос приветливо поздоровались со мной, а господин Гроссман отвесил поклон. Я ответила на их любезности быстрым реверансом, но тут заметила, что ко мне приближается герр Эйнштейн. Я поспешно собрала вещи в сумку и накинула пальто. Невыносимо было бы переживать этот неловкий момент на глазах у сокурсников. Моя репутация и мои едва сложившиеся отношения с ними этого не выдержат.

Стук, скрежет. Звук моих неловких шагов эхом разносился по пустому коридору. Я уже думала, что избежала опасности, но тут услышала за спиной шаги. Я сразу догадалась, что это он.

— Вижу, вы на меня сердитесь, — сказал он.

Я не ответила. Даже не остановилась. Меня одолевали такие противоречивые чувства, что я не решалась заговорить.

— Ваш гнев понятен. Я так и не ответил на ваше письмо. Это непростительная невежливость.

Я замедлила шаг, но по-прежнему ничего не отвечала.

— Не знаю, что тут можно сделать — разве что извиниться и попросить у вас прощения.

Он выжидающе умолк.

Я остановилась, пытаясь сообразить, что же ответить. Он, очевидно, не сердился на меня за мой отказ. А я на него? Он правда хочет просто извиниться и больше ничего не требовать? Увидев его снова, я поняла, что меня охватывают прежние чувства — нежность, теплота, даже готовность уступить. Это то, чего я хочу — просто извинение и ничего больше? Этого я с уверенностью сказать не могла, но назад дороги не было. Я пожертвовала целым семестром, чтобы вернуть себе независимость, и я обещала папе. Я должна делать вид, что ничего не чувствую.

— Ну конечно, я прощаю вас за то, что вы мне не ответили, — проговорила я ровным голосом, с холодной вежливостью. Ну что же ты, сказала я себе. Будь с ним прежней лукавой, насмешливой Мицей. Ты ведь хочешь, чтобы ваши отношения вернулись в нормальное русло? Вот и веди себя так, будто они уже вернулись. И я проговорила с легкой насмешкой: — Ведь вы же простили меня за то, что я уехала?

Его лицо расплылось в широкой улыбке, в уголках глаз блеснули искорки.

— Я так рад, фройляйн Марич. Вы уехали так внезапно, и я боялся… — Он не договорил. Я догадалась, что он хотел упомянуть о нашем поцелуе. Подумав, он сказал: — Я уверен, вы не пожалеете о своем решении вернуться, даже если у нас на факультете лекции будут читать не такие почтенные профессора, как в Гейдельберге. Ленардов тут нет.

Он попросил разрешения проводить меня до библиотеки, и я согласилась. Пока мы шагали через площадь, он рассказывал о жарких дебатах в кафе «Метрополь», о походах в горы в окрестностях Цюриха, о том, как плавал с друзьями под парусом по Цюрихскому озеру. Речь у него была такая гладкая, отрепетированная, что казалось, он специально готовился, чтобы рассказать это мне.

— Вы должны отправиться в плавание вместе со мной и герром Бессо, когда погода установится. Может быть, ваши подруги из пансиона Энгельбрехтов тоже захотят с нами? Они ведь любительницы приключений, — сказал он, когда мы вошли в библиотеку.

— Вы нарисовали такую опасную картину, что я вовсе не уверена в нашей безопасности, — пошутила я.