Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд - Страница 11

Комюнье воспрял.

Он принялся рассказывать в подробностях, что Элоиз около десяти часов вышла из дома, что ей нужно было сделать покупки, она остановилась перемолвиться словечком возле фонтана, — в общем, все, что было известно:

— Возвращаясь, она шла по улице, которая в противоположной стороне…

В этот момент Жозеф поднял голову.

— Она еще обменялась парой слов с Жюли. И потом как раз все и случилось…

— Где именно?

— Прямо напротив дома нового башмачника.

Жозеф вскочил:

— Я так и знал.

В нем не осталось более ничего от Жозефа, которым он был минуту назад. Что-то в нем распрямилось, черты его стали прежними. Лицо раскраснелось, глаза засверкали:

— Я так и знал!

Подняв руку, он громко воскликнул:

— Это наша кара за то, что мы не послушались его раньше. Он единственный видел правду. А теперь нам на беду его больше нет…

Все стали спрашивать:

— О ком ты?

— О ком? О Люке!

Люди не сразу поняли. Но понемногу стали припоминать, что говорил Люк, пророчествуя. Кто знает, может, он говорил правильно? Так все и происходит: сначала у одного появляется какая-то идея, его пример становится заразителен. Тех, что разделяли эту идею, было уже шестеро. Шестеро тех, что были вокруг Жозефа. Там был большой Комюнье, Мейрю, Брандон, Тоннер, братья Жан. Они сказали:

— Мы с тобой!

Будем вести себя тихо. — Сказал Жозеф. — Но если он ответит хоть что-то не так, если хотя бы замнется… Он не стал продолжать, но поднял кулак, и все почувствовали в нем пугающую решительность…

Семеро мужчин пустились в путь, пока женщины усердствовали вокруг болящей. Идти было недалеко, сотню метров, не более. Они шли меж низких покосившихся садовых оград и вскоре оказались на повороте: вот уже видна нарядная синяя вывеска.

Жозеф шел первым. Браншю был у себя. Жозеф постучал в окно. И сопровождавшие Жозефа несколько испугались, как бы не поддался он сразу же гневу, не перешел с первых же слов к оскорблениям и, чего доброго, ударам. Но тут, опять-таки, удивлению их не было предела, Браншю сразу же распахнул окно, спрашивая у Жозефа, чего тот желает. И Жозеф не знал, что ответить.

В этой лавке было так спокойно! Там был человек, что вощил дратву, вот он поворачивается к нам без задней мысли, обращает к нам взгляд того, кто думает лишь о работе. Вот кто-то постучал в окно, он откладывает молоток, кладет шкуру на стул. Разве так ведут себя те, кого есть, в чем корить?..

— Прошу вас, заходите, пожалуйста, — сказал Браншю. Потом, заметив Комюнье и всех остальных: — И вы, месье, тоже, если желаете доставить мне удовольствие…

Может, он думал, ему хотят сделать заказ? Жозеф был застигнут врасплох.

Он ничего не ответил, только встряхнул головой, вскоре уже шел обратно, остальные за ним. Они возвращались по проулку. И пока они удалялись, Браншю так и стоял, склонившись за окном, с таким же видом, будто чего-то не понял, будто говорил себе, что произошла какая-то ошибка.

В розовых сумерках пробило четыре. Туча по-прежнему закрывала солнце. По мере того как солнце продвигалось вперед, шла вперед и она, словно закрывающее глаз веко. Но пробившиеся несколько лучей пронизывали лежавшую внизу дымку, и цвет этот распространялся повсюду. Погруженной в него высилась колокольня.

Позади виднелся чернеющий склон, на заостренной, поднимающейся в пустоте вершине которого словно это была Голгофа, возвышался крест. На тропинках, что петляя поднимались к распятию, без труда можно было представить толпу любопытных, солдат и жен-мироносиц. Но при этом не верилось, что Тот, за которым они идут, находится среди нас, сколько бы Лот ни твердил об этом.

*

Сердца наши оставлены, и нет среди них Божественного Присутствия.

Только бредет по деревне молва. Только мерцает в доме Жозефа лампа. Только растет жар Элоиз. Только сидит на кухне Жозеф, сгибаясь под тяжестью да вящей тоски.

Ему слышатся ее смех и слова переговаривающихся женщин. Никто не подумал подбросить в огонь поленьев, огонь затухает.

Какое-то время еще он держался, затем почувствовал легкое покалывание в уголках глаз, дважды тяжко вздохнул.

Наконец полились слезы — тихие слезы мужчин, которые он даже не думает утирать, они текут по лицу, одна за другой падая на брюки.

Некоторое время спустя Адель (жена Люда, который переносил межевые столбы, а потом сбежал) однажды утром позвала дочку и спросила:

— Мари, ты меня любишь?

— Да, мамочка! — сказала Мари.

Адель хотела продолжить, но не могла. Она посмотрела перед собой. Она казалась старой, хотя ей не было и тридцати пяти. Это потому, что у нас поселилась тоска. И то, что хотела сказать Адель, сложно произнести вслух, особенно маленькой девочке, которая еще не все могла понять.

Ей надо было собраться с мыслями и сделать над собой усилие, она снова заговорила:

— Так вот, Мари, пойдешь ли ты со мной, если ты меня любишь?

— Да, мама, — сказала малышка.

— Но я тебе еще не сказала, куда мы собираемся. Ты знаешь, это далеко, там одиноко. Ты не сможешь больше ходить в школу, у тебя больше не будет подружек.

— Ой, мамочка, ты моя лучшая подружка! Что мне остальные?

Она повернулась к матери, у нее были очень красивые глаза. Она была очень аккуратненькой девочкой.

Адель обняла ее, посадив на колени. Какое же это все-таки утешение! Стояла полная тишина, лишь от времени до времени слышался хруст, словно кто-то ходил по крыше. То начал оттаивать снег.

Понимаешь, моя маленькая Мари, мы больше не можем здесь оставаться. И я подумала о нашем домике в горах. Мы будем там далеко отсюда, совсем одни. Но мне никогда не бывает одиноко, если ты рядом.

— И мне тоже, мамочка, когда ты рядом.

Адель долго ее целовала. Кажется, никогда не сможешь отвести губ, такую испытываешь нежность. По-прежнему слышался шум на крыше, вот упал ком снега.

— А папа с нами пойдет?

— О да, конечно, он пойдет с нами!

— А когда он вернется?

— Еще не скоро, он отправился в долгое путешествие, но когда он вернется, он сразу придет к нам.

Она опустила голову.

И все-таки нужно сдерживаться, нужно казаться веселой. Это самое тяжелое, самое трудное. После бегства мужа зло вымещали на ней. Ей говорили: «Что нет новостей от муженька-вора?» Многие с ней не здоровались. Другие, наоборот, напускали на себя ложную жалость, от которой она страдала еще сильнее. Вскоре она поняла, что больше не может тут оставаться.

Однако не бывает полного одиночества, если сердце принадлежит другому. Возникает рана, ее латает любовь. Она постепенно восстанавливает развалины, заполняет пустоту. Адель чувствовала великую храбрость, ведь она приняла все как есть.

Собрались они быстро. На следующий день на рассвете у крыльца стоял мул.

В сером холщовом мешке был провиант, в другом — одежда, поверх вьюка они прикрепили перевернутый котел, дверь заперли на замок.

Надо еще раз взглянуть на дом — Бог знает, когда вернемся. У Адель на глазах были слезы.

— Не плачь, мамочка, — сказала Мари.

Адель достала платок, взяла мула под уздцы. Мари повела козу, им надо было пройти половину деревни, навстречу никто не попадался. Хотя был час, когда люди обычно уже выходят из дома, ведь жизнь каждый день начинается снова, — улица была пустынна, двери оставались закрытыми. Они шли по дороге. Вскоре они оказались среди полей. Дорога начала подниматься в гору. Тяжело нагруженный мул смиренно брел меж запорошенными снежными изгородями, над которыми порхала большая красноголовая птица.

*

Чтобы председатель — человек осторожный и как никто озабоченный собственным спокойствием — в конце концов отважился на такой поступок, нужны были очень весомые обстоятельства. В середине марта самое красивое шале коммуны смела лавина. Через несколько дней сгорели дотла владения дез Эссерта.

Председатель понял, что люди с удивлением смотрят на то, что он ничего не предпринимает, но что можно было здесь предпринять? Тем не менее, поскольку народ продолжал приходить, говоря: «Мы так долго не продержимся!», — он решился и, еще немного поразмыслив, направился к единственному человеку, который, как ему думалось, хоть чем-то мог помочь, то есть к кюре.