Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд - Страница 12

Дом кюре — большое серое четырехэтажное здание — стоял возле церкви, посередине строгого фасада вперед выдавалось высокое гранитное крыльцо c перилами по обеим сторонам. И едва председатель подошел к крыльцу, случилось то, чего он менее всего ожидал: входная дверь распахнулась, и кто же за ней появился? Браншю! Браншю собственной персоной! — Ого! Это же невозможно! — Но это был он. Под мышкой он нес большой сверток.

Председатель оторопел, но Браншю, казалось, никакого смущения не ощущал. Во всем его виде читалась особая оживленность, он продолжал улыбаться, отвесив председателю низкий поклон, и, вероятно, будучи охотником поболтать, даже заговорил бы с ним, если бы тот не отвел взгляда.

И Браншю прошел мимо, а председатель стал подниматься. Увы, он был вынужден! Широкая лестница под козырьком вела на второй этаж. Медленно, ступенька за ступенькой, председатель поднимался, пытаясь по пути навести порядок в мыслях, однако ничего у него не получалось, к тому же и времени уже не было…

Кюре пришлось сразу же его усадить, иначе бы он свалился. Это из-за жары, что царила внутри, или густого дыма? Он едва успел заметить, что среди беспорядка на столе стояли два стакана и пустая бутылка, потом все в глазах помутилось.

Громкий голос заставил его очнуться:

— Итак, дорогой председатель, чему обязан удовольствием вас принимать?

Уже исчезли стаканы, бутылка, остался только кюре, кюре смотрел на него.

Это был тучный человек с красной шеей, — он весь был красный, — с широкими, огромными плечами, животом и всем остальным, имеющий большее пристрастие к вину и мясным блюдам, нежели к молитвам и мессам. И вот он смотрел, уставившись, на бедного председателя. Чувствовалось, что он теряет терпение.

Он повторил вопрос, тот по-прежнему не отвечал. Председателю надо было опять сделать над собою усилие. Но когда слова все же пришли на ум, пришли они сразу все вместе.

— Простите, дорогой кюре, но все это потому, что вы так нам нужны, так нужны! Мы не знаем, что с нами стряслось. Конечно, и раньше случались несчастья, несчастья происходят всегда… Нет, дело не в этом, как тут сказать? Будто над нами что-то тяготеет. Что-то наподобие горячки, когда все хорошее оборачивается худым, а худое становится еще хуже. И вот большое наше шале дез Антрег снесло, а Эссерты сгорели дотла; мужчины, женщины, дети мрут как никогда, объявляются всевозможные необъяснимые хвори… И чего мы боимся, так это того, что случится дальше. Это, наверное, только начало… Мы не знаем, все это противоестественно… Так что мы подумали, дорогой кюре, не придете ли вы нам на помощь, потому что иначе…

Он не стал продолжать.

— Все это меня нисколько не удивляет. — Кюре ударил кулаком по столу. — А не заслужили ли вы сами все эти смерти, скорби, болезни? Не заслужили ли вы того, что дома ваши горят, а животные дохнут? Что я могу посоветовать? Покаяться, например! — Он снова ударил кулаком по столу. — Или не предупреждал я вас? Лжецов! Блудодеев! Удивительно, что кара еще не столь ужасна. Господь терпелив! Он терпеливей меня! И когда к вам приходит несчастье, вы делаете вид, что не знаете, почему?.. — Он вдохнул, а затем зажал нос. — От вас смердит, вы воняете, как покойник.

Послушайте меня, есть только одно средство — исправиться… Пусть лгуны перестанут лгать, а богохульники — богохульствовать… Все просто! — И, засмеявшись, продолжил. — Но это все равно, что хотеть, чтобы реки повернули вспять, а летом пошел снег… Твое…

Он замолк, не закончив фразы, с опозданием вспомнив о почтении, которое должен испытывать к собственному облачению. К тому же, он уже успокоился. Вытер лоб. Теперь он казался крайне смущенным, Председатель сидел, замерев, на стуле. Возникла пауза. Затем кюре встал. Пошел за стоявшим в углу ружьем.

— Взгляните, какое ружье… Ах да, вы не охотитесь…

Председатель тоже встал, покачав головой.

— Бескурковое, пятьсот франков. Купил с рук. Взгляните же! — Он перевернул его, взводя пружину. — добротно сделано, как часы. Добротнее, чем мои прихожане.

И он снова наигранно засмеялся, в то время как председатель смотрел на него, уже ничего, вероятно, не понимая и всем сердцем чувствуя тяжесть упреков, которых он лично не заслужил…

Он следовал доброму побуждению, и вот награда. Он думал: «В следующий раз утруждаться не стану!»

И вот, когда он добрался уже до дому, самый большой колокол издал долгий глухой звук. Кажется, голос этот поднимается из таких глубин, что пронизывает все насквозь. Будто стон, затем еще один и еще. И все, кто идет по дороге, работает в лесу, копает картошку, с маленькой пилой в руке чинит изгородь, пасущий коз пастух и старуха, жгущая хворост, спрашивают: «О ком звонит этот колокол?» и крестятся.

Бум!.. Случилось большое горе. Где бы ни находились, чем бы ни занимались, вы стоите перед лицом смерти. Она не дозволяет забыть о себе ни на минуту и сама помнит о вас.

Бум!.. Дедушка и бабушка умерли, тетя Фридолин умерла, младшие братья Жан и Пьер умерли, сестра Мартин скоро умрет. И я тоже умру.

Бум!.. Господь Бог наш, защити нас в час скорби нашей! Без Тебя мы ничто, Ты так нам нужен! Господи, сжалься над нами в нищете нашей! Господи!

Бум!.. Но мне не говорили, что кто-то сильно хворает! Не видел, чтобы кого-то причащали. Может, это старый Борша? Ему ставили пиявок.

Бум!.. День был серый. Их было около сотни мужчин и около сотни женщин, все в черном. Мужчины шли впереди, за ними женщины. Гроб был накрыт черным пологом с серебряным шитьем, изображавшим черепа со скрещенными костями, носильщики шли медленно, чтобы ни с кем не столкнуться. Они поднялись по деревенской улице, прошли мимо фонтана. С крыш, словно бороды, свисали сосульки. Старая липа, на которой не было ни листочка, была похожа на дерево из проволоки. Не слышалось никакого другого шума, кроме стука больших башмаков с набивками, бьющих по льду дороги, и глухого гула от ударов большого колокола, сокрушавших все на своем пути. Обогнули церковь, дошли до ограды кладбища. На деревянных крестах, покрашенных синей краской, висят венки из бусин и стекол, ниже виднеются букеты, надписи и пары молитвенно сложенных рук. Шли по центральной аллее. Жозеф шел в первом ряду. Ему уже нужно было идти, на кого-нибудь опираясь. Но когда подошли к яме, потребовалось даже больше: мужчины взяли его под руки.

Заходили ли они в церковь?.. Он того и не знает, он ничего не чувствует. Его держали двое мужчин, он раскачивался меж ними, как спиленное дерево. То склонится набок, то подастся вперед. Но его прочно держали, так что он мог при всем присутствовать, ему нужно было присутствовать. Он видел, как опускают вниз все: его прошлое, его надежду, его цель жизни. Господи Боже! Возможно ли это, словно кишки вырывают, рвут душу из сердца, лишают разума. Она была моим единственным праздником, моей житницей… Он застонал, словно ему ножом вспарывали живот. Бедный Жозеф Амфион! Он ждал ребенка, — ребенок умер, жена умерла. Он размышлял, говорил себе: «Был ли я ей хорошим мужем?.. Всегда ли был с ней таким, каким клялся быть, надев на палец кольцо? А потом, когда она отбивалась от хвори, я так несправедливо судил: «Это уже не она! — может, если бы я подошел и обнял ее, она бы избавилась от горячки силой любви… Она бы меня узнала, сказала бы: „Это ты!" О, она была лучше меня! Такая красивая! А я этого не сделал, и вот ее нет! Это моя вина, только моя!..» Комья летели на гроб, его увели.

Остальные пошли за ним, возвращаясь домой, но счастливее они не были. Они ничего не говорили друг другу, они были не в силах сказать что-либо. Колокол замолчал, царила великая тишина. Под низко нависшим небом, окутывавшим деревню, словно чтобы заранее показать ее скорое отчуждение, возвращались они группками и, подойдя к домам, наклоняя головы, проскальзывали в низкие двери, как звери в нору…

*

Никто не предполагал, что все будет происходить столь быстро. Не прошло и двух недель, как три женщины подряд были сражены той же напастью, что Элоиз. И каждый раз Браншю был рядом. Настал черед Эрмини.