Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд - Страница 10

Солнце светило вовсю, оледенелая дорога сверкала, словно начищенный котел, по ограде бежали искорки, крыши отливали синим и серебром.

Она заметила, что у фонтана стоит много женщин, это ее слегка расстроило, они наверняка ее позовут, но она была уже слишком близко, чтобы свернуть на другую улицу. Так что она продолжала осторожно идти маленькими шажками; как только женщины ее увидали, они побежали навстречу. И рассказали, что Люд сбежал.

Это была новость, которую все утро обсуждали по всей деревне, вот почему столько народа, женщины окружили Элоиз:

— Только представь, исчез, жена ищет его повсюду. И судя по тому, что говорит Крибле, правильно сделал что сбежал. Вор! Ходил по ночам переставлять межевые камни. Крибле утверждает, что он одержим. Крибле говорит, от него пахло серой!

Так из стороны в сторону ходила молва; это был день, богатый событиями.

Но она среди всего этого шума сохраняла обычный вид. Так ведь и надо жить, не правда ли? И вскоре она уже миновала фонтан, лавка была недалеко. Брук, торговец с большой черной бородой (человек этот всегда был молчалив и даже в такой день не раскрыл рта) быстро взвесил ей соль. Затем муку. Получилось два свертка по два фунта каждый, которые она впихнула в корзинку, заплатила и вышла, погода была прекрасной.

Женщины по-прежнему судачили у фонтана, она пошла по улице позади.

Здесь оказалось гораздо спокойнее, одни привычные прохожие. Несколько сараев, два или три жилых дома, лавка Браншю. В этом месте улица поворачивала. Здесь дорога тоже была покрыта толстым слоем льда. И тоже следовало быть внимательной. Она шла так медленно, что ее подружка Жюли могла не спешить, дабы нагнать ее. Они несколько минут поболтали.

— Это невероятно! — Говорила Жюли. — Человек, которого никто не мог до сего дня ни в чем упрекнуть! Такой милый парень! Счастливый, любящий жену! О чем он думал?

— Ну да… ну да…

Они разошлись. Но вместо того, чтобы пойти домой, Жюли все еще стояла на дороге.

— Я замешкалась, — рассказывала она позже, — меня забавляла ее походка, еще я немного сердилась. У нее был такой рассеянный вид. Я подумала: «Как она изменилась!» Ведь правда? Мы ведь с детства знали друг друга. Я сказала себе: «Ее совсем не узнать! Какая хорошенькая тыковка выросла у нее под юбкой! Небось фартук уже не годится!» И еще сильно так подморозило, правда? Она шла очень тихо, чуть приподымая руки, чтобы сохранить равновесие. Есть ведь такие, что поверх башмаков надевают обрезанные чулки. Она медленно удалялась прошло минут пять. Это случилось, когда она поравнялась с домом Браншю, я прекрасно все помню, она даже повернула голову, чтобы взглянуть на лавку. В тот момент она как раз остановилась. Запрокинулась назад будто падая на спину, и страшно так закричала. Ее крик до сих пор у меня в ушах. Я ринулась к ней. Когда добежала, она уже каталась по земле, хватаясь за живот…

*

Ее положили на носилки — двое спереди, двое сзади, накинули одеяло. Было тяжело, но донесли. Положили на кровать. Быстро послали за повивальной бабкой и священником, они пришли слишком поздно. Это был мальчик.

Они смотрели на него, удивляясь, что он уже такой большой и развившийся, говорили: «Как жалко! Еще бы месяц-другой и его можно было бы спасти!» Но правда ли его можно было спасти? Когда он вышел из материнской утробы, то был уже мертвым.

К счастью, Элоиз ничего не знала об этом. Забота женщин, их голоса, снадобья, теплое белье — ничто из этого больше ее не касалось. Она ушла в какой-то иной мир, перешла в другую жизнь, кто-то над ней сжалился. Она смеялась, была весела. Все говорили: «Что ж так лучше!» — и в то же самое время: «Как все-таки жалко! Она так ждала его, счастье было так близко!»

Повсюду стояли группками люди и слышалось:

— Невозможно!

— Сами видели, собственными глазами!

— Как это случилось?

— Неизвестно.

— Она ведь крепкая женщина!

— Именно.

— Может, болела?

— Она была здорова как никогда.

— Может, корзинка была слишком тяжелой? Или она устала?

Люди качали головами. Дело было в чем-то другом.

Маленький круглый булочник Тронше выкатился из дома и, словно снежный ком, куда-то помчался. Стрелка на синем циферблате отмерила полдень. Звонили в большой колокол. Звонарем был Этьен, отца его тоже звали Этьеном, и деда. И отец, и дед его тоже были звонарями. Сын и внук звонарей, твои колокола отзываются в самом сердце! Он прекрасно звонил. Его жена нарезала в салатницу свеклу, руки у нее были красные. Она что-то прокричала в окно соседке, та тоже ей что-то кричала. Там, дальше, на крыльце, возле которого стоял мул, со спины виднелся человек в шерстяной куртке.

Накатывала дурнота. Никто не заметил, какая скверная в небе туча? Уже часа два, как она закрыла солнце и так и не двигается с места.

Долго выводили цифру под цифрой, надо было уже, в конце концов, подсчитать. Если вспомнить все по отдельности, становится страшно; каждый мысленно складывал одно с другим. Повесившийся Мюзи, рука Батиста, дифтерия у детей, падучая у женщин, павшая скотина, драки парней, теперь вот Люд, и еще Элоиз, — все-таки все вместе это противоестественно!

Люди пытались понять, к чему это приведет.

Чувствуете ли вы, когда вдыхаете, кроме свежего воздуха, еще легкий аромат ванили? Это запах дыма от лиственницы. Из ее красноватой древесины изготавливают карандаши. Когда жгут эту хвойную породу, над деревней кроме приятного запаха незаметно повисает синеватая дымка, в которой понемногу сливаются очертания крыш, а над трубами развеваются подобия легких знамен…

Жозеф спустился в деревню. За ним посылали. Он сразу же хотел увидеть его. Никто не осмеливался показать. Но он так рассвирепел, что в конце концов ему уступили.

Шапку он не снял, от него еще пахло лесом. Он принес сверху запах мха и коры, а в складках одежды оставался горный холод. Он приблизился к месту, где положили ребенка, накрытого тканью. Ткань откинули.

Через какое-то время он спросил:

— Священник успел прийти?

— Нет, не успел.

— Значит, он потерян для неба. — Он говорил глухим голосом. — Даже этого не случилось!.. Даже этого!.. Боже мой, бедный малыш!.. Бедный малыш! Что дурного он сделал, чтобы его так наказывать? Или это мы так согрешили?..

Но зря он пытался вспомнить, он не находил ошибки, которую мог совершить. И все видели, как он понемногу оседает, словно при таянии осыпается склон.

Он все еще не спросил, что стало с женой. Вдруг он сказал:

— А она, где она?

Его отвели к спальне. Он еще не переступил порога, когда она принялась смеяться. Но его предупредили:

— У нее горячка, понимаешь?

Понял он или нет — неизвестно, он стоял возле кровати. Она на него даже не взглянула. Поскольку смотрела за пределы этого мира. Отблеск горячки отражался в ее глазах белой поволокой. Она уже долгое время не двигалась. Руки ее были вытянуты вдоль тела будто чужие. Она молчала. А он, что он собирался делать? Разразиться рыданиями, броситься к ней? Взять ее за руку? Ничего из этого он не сделал. Он пришел, посмотрел на нее, затем сказал:

— Это уже не она. Ее подменили. — Затем, гневно: — Кто ее подменил? — Он топнул ногой, челюсти его сжались.

Его взяли за плечи:

— Жозеф, — говорили люди, — успокойся!

Но он продолжал:

— Кто ее подменил? Кто подменил?

Вместе с остальными он вернулся на кухню; придвинули скамью, он буквально упал на нее. Он еле сидел, вся одежда, казалось, вдруг стала ему велика. Казалось, он ничего не слышал. Его звали, он не откликался. Большой Гюг Комюнье[4] подошел и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Жозеф, веди себя как мужчина. Жене может потребоваться помощь.

Он поднял на него пустой взгляд. Губы по-прежнему были сомкнуты. Он пожал плечами, будто говоря: «Что я могу? Я теперь ничто!»

Тем сильнее была перемена, когда он вдруг произнес:

— Послушай-ка, Комюнье… Я бы хотел знать, как все случилось.