7 октября - Иличевский Александр Викторович - Страница 18

Проснулся Глухов от звонких ударов, будто кто-то ковал железо. Он открыл глаза, солнце уже взошло, но тень от горы закрывала его от лучей. «Бом, бом»! Метрах в двадцати на зеленой лужайке, уже согретой солнцем, несколько черепах выясняли отношения. Вот одна, тяжелая, как танк, спрятав голову, неотвратимо надвигается на другую, все ускоряя движение. Удар настолько силен, что соперник отлетает в сторону. Еще удар и еще. Неудачник сворачивает в сторону и спасается бегством. Победитель устремляется к другому сопернику. Вот он! «Бом»! И новая жертва летит кувырком. А рядом, на небольшом возвышении, ждет исхода поединка дама. Этот бой — прелюдия к черепашьей свадьбе.

После завтрака Глухов набрал высоту вдоль обрыва. Внизу, как на макете, предстала перед ним несколько готическая котловина. Голубые озера небесных могил, конусы соборов возвышались над провалами, но их вершины были видны далеко внизу. Вдали все пропадало в дымке: простор, красота, голубое, зеленое, желтое — пастельные тона, мягкие, тающие…

В этот момент Глухов подпрыгнул на месте, настолько неожиданно у него под ногами раздалось зловещее шипение. Огромная эфа лежала на каменистом склоне, завиваясь в спираль, и шипела, как яичница на сковородке. Ее голова, увенчанная знаком летящей птицы, угрожающе раскачивалась.

Несколько дней Глухов обвыкался с ландшафтом. В какую сторону идти? Какая разница! Кругом — насколько хватало глаз — царила пустыня, зеленая от злаков, желтеющая полями горчицы, лиловеющая деревцами тамариска. Звенели в небе жаворонки, кружили орлы, и неподвижно висело солнце. Площадки у источников были покрыты следами. Все население пустыни гуляло здесь ночью. Следы волков, шакалов, круглые кошачьи, особенные следы гиены, мелкие лисьи и множество птичьих, иногда усыпанные перьями, означающими ночную расправу. Теперь к этой россыпи следов добавились и его собственные.

Когда он поднялся на пригорок, открылось видение: десяток винторогих нубийских козлов застыли метрах в двадцати, застигнутые врасплох его появлением. В следующий миг они сорвались с места и помчались. Потом как по команде остановились, внимательно глядя на Глухова, стараясь оценить степень опасности. Розоватые корононосцы в желтеющей пустыне на голубом фоне неба.

Вечером он сидел в спальнике и ждал наступления ночи. Наконец ухнула сова, и словно по ее команде где-то вдали зазвенели давешние колокольчики. Звук их вызвал в памяти о юности бескрайние степи, миражи, плывущие в перегретом воздухе, огромные, от горизонта до горизонта, стада сайгаков, озера, вокруг которых тучи птиц. И вдруг включился мощный высокий тон, как будто заиграли тысячи маленьких флейт, слившихся в сопрано. Возник этот голос из тишины и, постепенно нарастая, в течение нескольких секунд заполнил ущелье. Он шел оттуда, где склоны были увлажнены еще полным источником и поросли солянкой.

Что же это, что за музыка? Глухов выхватил фонарь и ринулся на звук. Скоро Иван оказался в центре оркестра. Звук несся со всех сторон, но вблизи смолкал. И куда бы он ни направился, все вокруг пело. Установить, откуда исходит звук, было невозможно.

Глухов присел и затаился надолго. Казалось, звучит сам воздух. Мелодия была неуловима, она была всюду и нигде. Прекрасная, тонкая и нежная музыка. Но вот Иван дождался. Певец включился совсем рядом, слегка подстроился и зазвучал в унисон со всем хором. В луче фонарика на песке он увидал эльфовое существо, над спиной которого вертикально, как парус, стояли туманным облачком трепещущие крылышки. Сверчок замолк, и сразу стали видны четкие контуры крыльев. Луч фонаря сместился и выхватил еще одного певца.

Хороша ночь в пустыне. Прекрасно и утро, когда спросонья еще не помнишь ни себя, ни свое горе. Когда Глухов проснулся, уже вовсю позванивали тристрамии. Каменистый отрог закрывал его от солнца. Но вот луч скользнул по лицу, Иван зажмурился, и в тот же миг что-то холодное и сухое легло ему на лоб. Он боялся пошевелиться, даже открыть глаза. Змея? Что, если эфа? И вдруг он почувствовал, как что-то впивается ему в переносицу. Коготки! Ящерица всего лишь.

Вскоре после завтрака Глухов попал на тропку, протоптанную горными козлами. Он стал подниматься, замечая, что небо приобрело какой-то неопределенный мутный оттенок, окружающие горы были видны неясно, словно их окутывал красноватый туман. Южная сторона долины терялась во мраке. Глухов почувствовал, что и ветер усиливается, становясь горячим, как дыхание дракона. Так надвигался хамсин, приносящий с собой тучи пыли. Вскоре солнце превратилось в красный диск. А ветер нес пыль, она запорашивала глаза, хрустела на зубах. Он шел по той же тропке, когда чуть не наступил на перекати-поле, принесенное ветром. Иван даже сообразить не успел, как груда шерсти преобразилась в зверя, и в одно мгновение тот скрылся за гребнем. Крупная тяжелая голова, обвислый зад, полосы на грязно-рыжих боках и опущенный драный хвост не оставляли сомнений: это была гиена.

Хамсин висел пеленой над долиной. Склоны ущелья были совсем не видны, ближайшие сопки проступали силуэтами. Солнце просвечивало все тем же мутным пятном.

Глухов спустился в овраг. Здесь воздух был чище, поскольку ветер шел поверху. То и дело дорогу ему пересекали черепахи, агамы провожали медленным поворотом головы. А в одном месте огромный варан преградил путь. Он раздувался, чтобы затем шипеть. Вдобавок ко всему норовил хлестнуть его по ногам длинным костяным хвостом. Потом вдруг развернулся и убежал, вихляя задом.

Встречались ситцевые бабочки, летало много белянок. Вскоре он наткнулся на стадо нубийцев. Некоторые заволновались, приготовившись к бегству. Но Глухов остановился, и они успокоились. Иван сделал несколько шагов. Они опять забеспокоились, но он вновь стал неподвижен. Так и подошел шагов на двадцать. Лишь после этого они построились в колонну и неторопливо ушли.

А в одном месте творилось что-то непонятное — птичий переполох. Целая стая разных птиц: здесь были и золотистые щурки, и голубые сизоворонки, и каменки, и даже мелкие хищные птицы. Они кружили над одним местом и истошно кричали, каждая на своем языке. Когда Глухов подошел ближе, он увидел, что над склоном вьется то ли пыль, то ли легкий дымок. Это был брачный полет термитов: из земляных гнезд непрерывно вылезали сотни крылатых насекомых и отправлялись ввысь. Бескрылые рабочие термиты выволакивали их из нор и кусали до тех пор, пока крылатые не взлетали. Стрижи с пронзительными визгами рассекали облачко взлетающих термитов, хватая добычу. Тут же даже лисица, кося на Глухова глазом, слизывала насекомых с поверхности термитника. Пустыня пировала.

Трудное было начало: тяжко было погружаться в пустыню. Если поначалу он думал, что займется прежде пристрелкой винтовки, то на деле оказалось не до того. Он убрал анемометр в футляр, сунул в рюкзак и понемногу набрал ход.

В какой-то момент Глухов перестал думать. Он смотрел под ноги, и то, что видел, становилось его драгоценностью. Он будто погрузился в огромную песочницу, в которой можно было найти странные, забавные вещи, порой полные значения и смысла. (Подобно тому, как взрослая жизнь имеет дело с бетонными замками, на три четверти состоящими из кварцевой крошки.) Он ощущал себя, как в раннем детстве, посвященном отчасти игре с песчаными творениями: когда натыкался в песке, завезенном во двор с карьера, на «чертовы пальцы» — мизинчиковые куски доисторических моллюсков, сохранивших вороной перламутр, — или на обломки плоских камешков, несущих отпечаток хвоща, или на катышки высохших кошачьих экскрементов. Сейчас он рассматривал кочки цветущих растений, следы живности, присматривался к анемонам и диким тюльпанам, и это отвлекало его от жизни. Успокаивало еще и то, что теперь он твердо находился на пути к избавлению, может быть невозможному, но избавлению. Глухова не тревожило, что он спускается в безвестность, он был уверен, что это — единственный способ спасти сына. Иван понимал, что у него нет выбора, что он спасает себя, но также осознавал, что мир устроен таким образом, что без эгоизма нет любви: любовь к ближнему — это вывернутый наизнанку колодец любви к себе. «Душа — она и есть ребенок. Заботясь о дитяте, ты сберегаешь себя», — думал Глухов, и от таких мыслей ему становилось немного легче.