7 октября - Иличевский Александр Викторович - Страница 15

Шерлок особенно любил весеннюю пустыню, когда можно было не носиться по ломкому периметру шакальих меток на пыльных тамарисках, а совать нос в цветы, чихать и фыркать и гонять пчел. В сумерках он исчезал, отправляясь к бедуинской стоянке, куда подтягивалось стадо овец, пахнувшее сыром и пометом. Поднимая пыль, овцы топтались, семенили и, шарахаясь от суетившихся овчарок, втягивались в загон из сложенных камней. Псы встречали лабрадора звонкими, басовитыми и охрипшими голосами, но не рвали — иногда даже позволяли приблизиться к течной суке. Под лунным светом овцы казались грудой валунов. Луна превращала пустыню в широко раскинувшийся сон, обрамленный поверху огнями иорданской, более населенной стороны, возвышавшейся над лезвием ртутного блеска Мертвого моря. Глухов сидел над косогором, поджидая, когда Шерлок вернется после своего весеннего моциона, обычно под присмотром какого-нибудь пса, следившего, чтобы гость наверняка покинул границы владений.

Летом Шерлоку по душе был Негев: перепончатые лапы водяной собаки созданы для песка, тогда как Иудейская пустыня вколачивала в них колючки и камешки, и после марш-броска до заветной стоянки, скажем в Нахаль-Цеелим, перепонки начинали кровить — на последнем этапе Шерлок то и дело припадал мордой к земле, чтобы их вылизать. Воды для него требовалось, как для взрослого человека, а в теньке пес первым делом разгребал верхний, горячий слой почвы, прижимался к грунтовой прохладе пузом — отдышаться — и вывешивал розовый прапор языка из запенившейся пасти.

Единственное, чего Шерлок всерьез боялся в пустыне, — падучие звезды. Метеорит чиркал по небу, как спичка по коробку. И тут пес вздрагивал, поднимал уши и, сиганув было к месту падения звезды, вдруг вставал как вкопанный и поскуливал.

Часто в пустыне Шерлок брал на себя обязанности вожатого, но не вожака. На развилках тропы Глухов давал псу возможность выбирать, и только если тот сомневался, доставал GPS с «километровкой». Что-то чуял Шерлок в пустыне, чего еще не мог разглядеть Глухов. По возвращении пес дня два благоухал пустыней: загривок, уши, грудь были напитаны запахами костра, каменной пыли, шалфея.

Чем же дьявол мог искушать Христа в пустыне, какие богатства мира приоткрыл Ему для соблазна в совершенной пустоте, где нет ни клада, ни обломка? И Глухову казалось, что он понимает, как никто в мире, какие из-под песка и камней можно добыть сокровища — слова, ибо нет ничего в мире дороже слов, речений, сотворивших саму Вселенную.

Джибриль, родившийся в Хан-Юнисе, отец двух сыновей, исчезнувших один за другим в Газе, два десятилетия проработал уборщиком в одной из школ Ашкелона. С незлым лицом, небольшого роста, коренастый, с залысинами на большой голове, с длинным ухоженным ногтем на мизинце левой руки, в неизменной серой униформе, он был хозяйственным, инициативным и услужливым, ценился руководством и пользовался доверием.

          9 октября, в понедельник, он пришел к директору школы Керен Шошан (полная крашеная блондинка, за пятьдесят), поздоровался и спросил:

— Как же получилось, что вы так облажались?

— Кто это «вы»? — воззрилась на него заплаканная Керен.

— Ну вы — евреи.

— Евреи?.. Ты уволен, Джибриль.

— Хорошо. Очень хорошо.

— И что ты, Джибриль, будешь теперь делать?

— Сначала я перестану за вами дерьмо убирать. Потом мы вас всех убьем. Потом земля опять будет нашей и мы начнем править.

Директриса заплакала снова.

В тот же день Джибриль на дряхлом пикапе Mitsubishi L200, загнав в кузов по доске четырех овец, проехал со стороны штормового моря на территорию кибуца Зиким. На горизонте стоял военный корабль и время от времени резкими ударами долбил по дымящейся Газе, обозначаясь в море вспышками. Поскольку когда-то Джибриль подвизался на бетонировании водоразборного узла на берегу большого сельскохозяйственного пруда, пополнявшегося опресненной водой, и затем в частном порядке поставлял свежую баранину жителям кибуца, номерные знаки его автомобиля все еще оставались внесены в базу данных КПП. Несмотря на то что нападение ХАМАСа три дня назад унесло пятнадцать жизней на территории Зикима, несмотря на то что там велись следственные действия и готовились к эвакуации, массивный желтый шлагбаум сдвинулся в сторону, но остановился, и знакомый охранник, при котором теперь находились трое военных полицейских, два раза мрачно кивнул: сначала Джибрилю, затем магавникам, игнорировавшим этот знак и отправившимся обыскивать пикап.

— Разворачивайся! — резюмировал старший полицейский и протянул Джибрилю его документы.

— Тогда можно я овец оставлю? Я должен их Давиду. Он их потом заберет.

Давид Бахчиян был председателем комитета пайщиков кибуца и занимался распределением парного мяса среди желающих. Овцы среди кибуцников ценились особо, как живые консервы. Их держали во дворах, с ними приходили играть дети, а к празднику Джибриль являлся и за отдельную плату резал и свежевал скотинку.

— Проваливай со своими овцами, баран ты сам.

— Я мигом: туда и обратно…

Магавники переглянулись, и старший махнул Джибрилю со словами: «Ставь машину, дальше пешком». Тот подхватился и сдал назад так, что овцы со стуком опрокинулись в кузове друг на друга.

На юге дрожала и зыбилась столбами взрывов Газа. Садилось солнце. Со времен строительства водоразборного пруда Джибриль сохранил при себе ключ от замка насосной будки, в которой был смонтирован насос, перегонявший в засушливые времена воду на поля и в теплицы. Железный ставень, скрывавший доступ к узлу колонки напорной трубы, обнажал створку, которая была началом туннеля, проложенного под прудом два года назад. Находясь в секретном резерве, туннель был узким, и 7 октября не пригодился для нападения. Грунт вынимался в сторону Газы, к строительству Джибриль отношения не имел, а был лишь наводчиком, завербованным собственными сыновьями. Никто не знал об этом туннеле, кроме командира его сыновей. И мало кто, кроме полицейских, видел, как Джибриль вытолкал из пикапа четырех овец, а потом они не мешкая засеменили по дороге и за пригорком, исчезнув для всех из виду, резко, бегом свернули в сторону пруда. Там, на берегу, Джибриль затолкал овец за дверь насосной подстанции. Два боевых вертолета, принимавших участие в патрулировании побережья, низко, тяжко, с оглушительно стрекочущим грохотом прошли над Зикимом в тот самый момент, когда Джибриль закрывал за собой и овцами ставень, пропадая навсегда.

Ни о чем в своей жизни он так не мечтал, как о том, чтобы кто-нибудь за ним убирал. Вот как Джибриль с помощью «экономики» (чистящее средство, хлорный раствор) драил в школе полы и унитазы, так и за ним в его мечтах склонялись со щетками и швабрами в руках евреи. Джибриль был изобретательным уборщиком: щегольски пользовался пером страуса для смахивания пыли, всегда следил за наличием соли и сахара в учительской, иногда придумывал разные полезные, но нелепые приспособления, например подкладку из линолеума под кофейную машину. Не гнушался протянуть в курилке кому-нибудь пачку сигарет — он курил контрабандный «мальборо» и время от времени снабжал им Ицика — учителя английского, заядлого курильщика. В дни, когда у Джибриля было хорошее настроение, он напевал и приплясывал, особенно завидя в конце коридора кого-нибудь из учителей. 7 октября он читал новости и мечтал, как мечтали его предки, обзавестись пленными рабами-евреями, ему нравилось думать об этом. В Газу к сыновьям он отправился с гостинцами, потому что надеялся упросить их командира — Аймана Салеба — продать ему двух пленных. Айман как раз и нанимал его в наводчики — заведовать подводным туннелем под Зикимом. Сыновья звонили, рассказали, что за каждого пленного берут по тысяче долларов, — для своих.

Айман только хмыкнул: мужик с арбы — ослу легче. Тем более никуда от себя — из тюрьмы — он пленных отдавать не собирался. Но потребовал: «Джибриль, ты сначала их мухаси, потом — они твои».