Ты думал, я не узнаю?.. (СИ) - Шнайдер Анна - Страница 3

Если меня спросят сейчас, ради чего я поднимаюсь с постели, выполняя каждодневную рутину, хожу на работу, поглощаю еду и выполняю все эти отточенные до автоматизма вещи, увеличивающие продолжительность существования, я скажу: в моей дочке. Ксюне. Потому что пообещал ей в как-то давно, что буду жить дальше, несмотря ни на что.

Помнится, мы фильм смотрели. Время переваливало за полночь, жена спала, а Ксюше предстоял ранний подъем; но сон к ней не шел, а Варя строго-настрого запретила десятилетней непоседе ночное ТВ. Ксюня ухитрилась выманить меня с кухни, где я работал за ноутбуком в обнимку с кофе, усадила за диван в гостиной и заставила смотреть с ней низкосортную драму. О чем она — вылетело из памяти спустя несколько дней. Однако разговор, состоявшийся с дочерью в середине фильма, проживет со мной до гробовой доски.

— Папочка, я вот подумала… — с важным видом поставив кино на паузу, Ксюшка подобрала под себя ноги и хлопнула в ладони, как будто ей в голову закралась гениальная идея.

— О чем? — рука так и тянулась потрепать ее по светлым жиденьким волосенкам.

— А люди правда после смерти отправляются жить на небо?

Если не вдаваться в подробности и отмести в сторону концепции, которые предлагают различные религии, то…

— Вроде того.

— А кто им строит дома?

— Чего-чего? Дома на облаках? — посмеялся я, а у дочки даже уголок рта не дрогнул.

— Конечно. Не живут они же без крыши над головой!

— Та-ак. К чему ты клонишь?

— Я придумала, кем стану после смерти.

Не о таком отцы мечтают поболтать по душам со своими ненаглядными дочурками…

Я притянул Ксюшу к своему боку и похлопал ее по плечу.

— Десятилетки не должны думать о смерти, — на всякий случай напомнил своей не по годам развитой принцессе.

Ксюша обидчиво фыркнула, скрестив перед собой руки.

— А что? Это неизбежно.

— Серьезно, дочь, ты меня порой до жутиков пугаешь, — с нервным громким смешком я ущипнул ее за бок.

Ксюня взвизгнула и тут же закрыла рот ладошками. Мы с ней притихли, прислушавшись к посторонним звукам, и постепенно расслабились, удостоверившись, что Варя не выйдет из спальни и не разгонит нас по углам.

— Папочка, — вновь прильнув к моей груди, шепнула она. — Пообещай долго не грустить, когда меня не станет.

Я беспокойно заерзал и бессознательно прижал ее к себе крепче.

— Этого не случится.

— А если случится, — Ксюша, отпрянув, посмотрела мне глаза, — то не переживай. Я буду занята важными делами.

Ладно. Поддамся ей.

— Какими?

Она широко улыбнулась.

— Я буду строить дома на облаках!

Больше мы к этой теме не возвращались. Больше не говорили о смерти. Но я так отчетливо помню детали странного разговора, словно только вчера держал маленькую Ксюшу в своих объятиях и трепал по волосам.

Я безумно ее полюбил задолго до того, как она появилась на свет. Я продолжаю любить ее по сей день.

Но…

Она перестала быть единственным смыслом моей жизни.

Скажи я об этом Варе прямо — она бы не сумела понять. Ослепленная и оглушенная утратой нашей девочки, жена бы сделала с собой что-нибудь от шока.

Сейчас она смотрит на меня с непоколебимой уверенностью, будто я лгал ей с самого начала. Ждет, что я начну отнекиваться, выдавая ничтожные оправдания одно за другим, пока не запнусь о собственную ложь у нее на глазах, превратившись в полнейшее, лишенное какого-либо чувства совести ничтожество, тем самым подтвердив ее ожидания.

Отрицать ею увиденное я не собираюсь, однако спустить скопившееся за несколько секунд гнетущей тишины напряжение довольно трудно. Оттого я перестаю дышать. Кровь хлынет к лицу из-за резко скаканувшего давления. По вискам словно долбят молоточками.

Думал ли я, что Варя ни о чем не узнает?

Было бы наивно полагать, что планета — бесконечная, а не круглая, и что судьба лишена искушения пользоваться имеющимся у нее всемогуществом ради воплощения в жизнь самых неожиданных столкновений. Забавы ради, или по велению неких высших сил?..

Я был очень осторожен. Как, да и где мы пересеклись?.. Теперь это неважно.

— А впрочем, можешь не отвечать, — холодно произносит Варя, отводя немигающий взор к стене. — Должно быть, ты чувствуешь такое облегчение, ведь нет нужды оплакивать потерю дочери, потому что есть другая. Должно быть, тяжело было скрывать от меня свои истинные чувства.

Я абсолютно не готов к столь жестоким словам. Лучше бы жена обругала меня трехэтажным матом, лучше бы пустила в ход кулаки и словом «мерзавец» натерла на языке жирную мозоль.

От рвения выдать более-менее толковое объяснение тому, что она видела, меня резко отрубает.

Хочется просто уйти, минимизировав риски потери самообладания.

Так, Метелин. Ты же мужик. Соберись. Твоей жене сейчас не хватало для полного счастья выслушивать импульсивные ответные обвинения в отсутствии эмоциональности, абстрагировании от тебя и нежелании думать над тем, как спасать ваш брак.

Нужно вдохнуть поглубже, закрыть глаза, воззвать к спокойствию — вручить бразды правления префронтальной коре и позволить ей подавить лимбическую систему, которая вот-вот слетит с тормозов.

— Ты должна меня выслушать, Варя.

Жена не шевелится, продолжая пялиться в одну точку. Я воспринимаю отсутствие явной агрессии, как согласие и делаю шаг вперед.

Должна ли я?

Почему? Ради мизерной надежды, что объяснение мужа не оправдает моих «завышенных» ожиданий от правды? Ради всех тех лет, которые мы прожили душа в душу, воспитывая дочь в любви, доверии и взаимопонимании? Заслуживает ли Матвей шанс на то, чтобы быть выслушанным?

— Не знаю, где ты меня видела… — его нерешительное вступление доносится до меня будто издалека.

Сейчас, в эту минуту, в эту секунду, я знакомлюсь со звуком прорывающейся плотины. Будет ложью сказать, что тихий треск, раздающийся при зарождении катастрофического разрушения, ни на толику не пугает. Скорее, вгоняет в оцепенение, после преодоления которого звуки усилятся, разрастутся до оглушительного громыхания, и хлынет страшная волна, против которой нет средств борьбы, перед которой невозможно устоять и уцелеть.

Оцепенение надолго в теле не задерживается. Жаль, что неуловимое мгновение затишья нельзя растянуть до бесконечности. Барабанные перепонки чуть не лопаются от рева, с которым плотина самообладания ломается на куски.

Волной гнева сметает молниеносно.

— Не мешает иногда смотреть по сторонам! — я собираю пальцы в кулаки, чтобы подчинить тремор, однако непроизвольные мышечные сокращения выталкиваются за прежние рамки и от ладоней разлетаются по нервным окончаниям, туго оплетая их высоким напряжением. — Как у тебя только совести хватило? — запальчивость сжимает горло раскаленной докрасна костлявой рукой, передавливая голосовые связки, и из уст сочатся обрывистые словесные комки. — В день ее рождения… А ты вообще помнил, куда их привез?!

— Варя, пожалуйста, успокойся.

Я выставляю перед собой руки, устанавливая границу, которую ему запрещено нарушать. Матвей движется на меня до тех пор, пока не упирается грудью в мои расправленные трясущиеся ладони.

— Не говори мне успокоиться. Не смей, — крошечными шажочками отступаю к стене. Чтобы не упасть, прислоняюсь плечом к распашному шкафу. Душно. Гадко.

— Тебе нужно присесть, — проигнорировав проведенный мною незримый рубеж, разделяющий нас, Матвей занимает своим внушительным ростом и покатыми, необъятными плечами все мое личное пространство.

— Отстань…

— Тебе плохо, — он настойчиво пытается дотронуться до меня, уворачиваясь от вялых отмашек. Когда его пальцы смыкаются вокруг моего предплечья, чуть выше локтевого сгиба, потребность немедленно высвободиться резко подскакивает до пиковой отметки.