Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 9

— А паук?

— Отвечайте: «Это слишком личное, мне тяжело об этом говорить». Или что-то в этом роде.

— И на этом все кончится?

— Непременно. Завтра мы подготовимся, послезавтра у нас день на все интервью. Каждый получит, что хочет. И вас оставят в покое.

Хартунг, казалось, расслабился. Он взял в холодильнике две бутылки пива, мужчины выпили. Ландман тоже почувствовал, что волнение утихает. В последние несколько дней он почти не спал, был напряжен и раздражителен. Все вокруг вертелось, приходилось незамедлительно реагировать и все время быть начеку. Этим вечером он впервые почувствовал, что контролирует ситуацию.

Все пройдет замечательно, — сказал он больше себе, чем Хартунгу. — Интервью ведь не экзамен, можете говорить о чем хотите. О жизни в ГДР, например. О том, как вы страдали.

— Ну что значит страдал. Было плохое и было хорошее, наверное, как и везде.

— Но не везде ты заперт за Стеной, за тобой следит Штази и нельзя купить джинсы.

— Это верно, — согласился Хартунг, — но о таком думаешь не каждый день. Да и привыкаешь ко многому. Порой мне кажется, что вся наша жизнь — одна большая привычка.

— Это очень интересная мысль, господин Хартунг, почти философская. Но было бы лучше, если бы на интервью вы рассказали немного о ваших страданиях. Именно этого ждут на западе, понимаете?

— Да, понимаю. Но это сложно…

— Нет, прошу, только не усложняйте. Просто, конкретно, коротко. Истории из детского сада, например. Как вам приходилось красить танки, петь русские песни и синхронно писать в горшок. Это растрогает людей, это запоминающиеся образы: маленькие невинные детки, которых муштруют, готовят к будням социализма.

Хартунг задумался о своем детсадовском времени, но не припомнил ни танков, ни походов на горшок по команде. Вспомнилось только, что иногда можно было выпить безалкогольного «Фасс-браузе» со вкусом ясменника, что на спортивные состязания он по какой-то причине нарядился ковбоем и это, разумеется, не повысило его шансы в забеге на шестьдесят метров. Он вспомнил роте грютце с ванильным соусом, штрейзелькухен прямо с противня. А главное — грудь госпожи Нучке, его воспитательницы. У нее была очень большая грудь, которая впечатлила Хартунга прежде всего потому, что его мать — когда-то единственный для него ориентир в плане груди — была сложена совершенно иначе. Он чувствовал мамину грудь, только когда сидел, прижавшись, у нее на коленях. Ощущения же от сидения на коленях у госпожи Нучке были совсем другие. Его голова будто лежала на большой теплой подушке. А еще госпожа Нучке пела с ним веселые песенки, в основном о животных, не похожих на других. Хартунгу особенно запомнилась песня о медвежонке, который не любил мед, из-за чего его все дразнили. Когда госпожа Нучке пела, ее тело вибрировало. Свитер пах стиральным порошком и сладкими духами, а на ногтях был вишневый лак. Именно так в то время Хартунг представлял себе счастье.

Однако ему каждый раз приходилось добиваться счастья заново, потому что госпожа Нучке брала к себе на колени не всех, а только самых непослушных. Хартунг быстро это понял и, когда группа начинала петь, дергал девочек за волосы или бил мальчиков кулаком в живот. Если это не помогало, он горланил что было мочи «Зайчик в норке», пока остальные не смолкнут и раздраженная госпожа Нучке наконец не посадит его к себе на колени. В детском саду Хартунг считался агрессивным и жестоким, многие родители опасались за своих детей. А это был всего лишь его способ занять местечко получше. Можно сказать, крик о любви.

— Что ж, — сказал Хартунг, — если подумать, немного я все же страдал.

Ландман понимающе кивнул.

Женщина с рацией провела Хартунга в гримерку для VIP-персон, где, помимо двух массивных кожаных диванов и огромного плазменного телевизора, был еще столик с закусками. Нарезанный ананас на кубиках льда, бутерброды с лососем на серебряных подносах, маленькие пирожные со взбитыми сливками и многое другое, что Хартунг не сразу смог опознать. Но больше всего его удивила стеклянная миска со сладостями: мишки «Харибо», «Смартис», «Твикс», «Марс», «Баунти», «Риттер спорт», «Ханутас» в таком количестве, которое могло бы осчастливить не одну ясельную группу.

— Вот, господин Хартунг, это ваши владения, — сказала женщина с рацией, после чего закрыла дверь и Хартунг остался один в комнате, показавшейся ему настолько прекрасной, что он застыл на месте как вкопанный.

В углу стоял холодильник со стеклянной дверцей с различными сортами вин и шампанского, соками и минеральной водой в бутылках. Хартунг остановил свой выбор на баварском пиве, сел на один из диванов и подумал, что правильно согласился, когда Ландман рассказал ему о звонке из мюнхенской редакции «Вечерней Моны», самого популярного ток шоу в стране. Им предложили сделать эксклюзивный выпуск с Хартунгом. Полтора часа беседы, перемежающейся вставками съемок исторического вечера падения Стены, репортажем с юбилейной гонки «трабантов» в саксонском городе Пауза, репортажем о том, как со временем менялась легендарная Мейсенская фарфоровая мануфактура, и о женщине из Саксонии-Анхальт, которая родилась девятого ноября 1989 года и теперь, по случаю своего тридцатилетия, собирается пройти пешком от Таллина до Лиссабона, в память о свободе, подаренной ей при рождении. Называться программа будет «Цена свободы».

В качестве соведущей пригласили Катарину Витт. Золотая Катти, подумал Хартунг, вспоминая, как впервые оказался вместе с бабушкой Бертой на соревнованиях по фигурному катанию на арене Вернера-Зееленбиндера, и в то время еще совсем юная Катарина Витт вышла на лед с прической как у принцесс из русских фильмов-сказок и в юбочке, трепетавшей на ветру. Тогда бабушка указала на эту принцессу в костюме с пайетками и шепнула ему на ухо: «Девчушка-то особенная!» И она оказалась права, его бабушка, для которой фигурное катание было всем. Порой, когда по телевизору показывали произвольные программы Олимпийских игр или чемпионатов мира, он заходил к ней в гости, в дом на Кавальерштрассе в Панкове, где пахло мастикой и подгоревшим маслом. Они вместе сидели на веранде и смотрели, как катается принцесса. Бабушка Берта все твердила, что звук можно и вовсе выключить. А во время двойных акселей, в особенности поражавших ее, она с наслаждением прищелкивала искусственной челюстью.

Знала бы бабушка Берта, что через два часа он окажется на ток-шоу вместе с Катариной Витт! К сожалению, ни в Бога, ни в рай Хартунг не верил, а значит, не верил и в возможность того, что бабушка Берта наблюдает за ним с небес. Но если бы в эту минуту в его гримерную зашел бы священник и заверил бы его, что бабушка Берта видит его прямо сейчас, он бы немедленно покрестился, позволил бы совершить помазание и, может быть, даже съел бы гостии вместо мармеладных мишек.

К слову о еде, Хартунг прихватил со стола бутерброд с лососем и парочку маринованных огурцов. И запил это все бокалом хорошо охлажденного пино-гри. А все благодаря Ландману — тот умеет вести переговоры. Ландман показывал ему договор, в котором, к примеру, было прописано, какие напитки, помимо стандартного набора, должны быть в VIP-гримерной. Сам Хартунг из соображений экономии брал в основном пилзнер «Штернбург». Вино он тоже любил, но, поскольку не мог позволить себе дорогое, от вина у него часто болела голова. Поэтому он растерялся, когда Ландман спросил его о пожеланиях относительно выпивки. «Ну, наверное, белое вино», — ответил он, и именно Ландман тогда посоветовал ему французское пино-гри. В самом деле, хороший выбор, уже ради одного этого бокала стоило поехать в Мюнхен. Вдобавок Ландман договорился о гонораре. Три тысячи евро! Немыслимо! Хартунг летел бизнес-классом, и отель на сегодняшнюю ночь с виду был не из дешевых. В общем, сейчас он чувствовал себя, как сказала бы бабушка Берта, китайским императором. Довольно приятное чувство, надо сказать.

После второго бокала пино-гри он попробовал креветки в кунжутной панировке. Его желудок наполнился, и Хартунг во хмелю развалился на диване. Просто не верится, думал он, сколько всего случилось в последние две недели. Взять хотя бы несколько интервью, которые прошли замечательно, по крайней мере так сказал Ландман, а уж он-то в этом понимает. Сначала Хартунг очень нервничал, говорил слишком тихо или тараторил. Все это было так непривычно. Микрофоны, репортеры с их витиеватыми вопросами и чрезмерным панибратством. Скорость, с которой все происходило. Ему даже казалось, будто никому нет дела до того, что он говорит. Скорее их заботило, чтобы его лоб не блестел и звук был в порядке.