Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 10

На интервью было запланировано три дня, а из-за большого спроса добавилось еще несколько встреч, что не сильно обременило Хартунга, потому что Ландман поднял гонорар до шестисот евро. Уже на третий день от его растерянности не осталось и следа, он поймал ритм, стал увереннее в деталях, подробнее в описаниях. Ландман распределил интервью таким образом, что самые крупные СМИ шли в конце. Журнал «Взгляд», таблоид «Молния», тележурнал «ТВ-плюс» и первый государственный телеканал. Вся эта суета перестала смущать Хартунга. Ему все лучше удавалось следовать главному правилу интервью, разъясненному Ландманом: не обращать внимания на вопросы, а говорить то, что и без того собирался сказать. А чтобы это не бросалось в глаза, переходить к ответу плавно. Сказав, например: «Я тоже не раз задавался этим вопросом». Или: «Хорошо, что вы об этом спросили». Это, по словам Ландмана, льстит журналисту и он напрочь забывает, что, собственно, хотел узнать.

Позже Ландман сказал, что сильнейшими моментами были те, когда он рассказывал о ночи побега. Неудивительно, именно их они репетировали больше всего. Ландман объяснил Хартунгу, что тот должен представлять себе эту ночь как фильм, рассказывать сцену за сценой. Он заверил, что важнее всего передать атмосферу: лай овчарок вдалеке, скользящие по рельсам, словно призрачные пальцы, лучи прожекторов пограничных вышек. Каким теплым был воздух в ту ночь. Ветер от поезда, мчавшегося на запад благодаря его героическому поступку.

Это приводило журналистов в восторг. Казалось, им было все равно, как именно работает релейная стрелка. Зато они без конца спрашивали Хартунга о его чувствах и мыслях в той или иной ситуации. Поскольку этого они не репетировали, Хартунгу приходилось немного импровизировать. Помогало то, что в самих вопросах репортеров достаточно четко были сформулированы ожидаемые ответы. Например, журналист спросил: «Господин Хартунг, что происходило у вас в голове непосредственно перед тем, как вы перевели судьбоносную стрелку?

Вы вообще могли ясно мыслить или вас охватил страх? У вас дрожали руки? Вы представляли себе, что будет, если что-то пойдет не так?» На что ему достаточно было ответить: «Хорошо, что вы об этом спросили. Знаете, я, когда переводил судьбоносную стрелку, едва ли мог ясно мыслить, меня буквально сковал страх. Руки дрожали, и, конечно, я все время спрашивал себя: что же будет, если что-то пойдет не так?»

Как ни странно, Хартунг получал удовольствие. Это было похоже на игру. Это и было игрой. Игрой, в которой он сам устанавливал правила и в которой заработал много денег и признание. В которой все остальные любой ценой хотели ему подыграть.

В гримерную вошел Ландман, иронически отвесил поклон и уселся на диване возле Хартунга.

— Ну что, готовы к великому моменту? — Он пытливо посмотрел на Хартунга, стряхнув кунжут с его нового синего пиджака.

О костюме тоже позаботился Ландман. Они обошли несколько магазинов, но так ничего и не подобрали. При этом Хартунг не совсем понимал, что именно они ищут. «Вы должны выглядеть аутентично, — сказал Ландман. — По-восточногермански и скромно, разумеется. По-восточногермански, но со свежим общегерманским обаянием. То есть одновременно по-западному и по-восточному, понимаете?» Хартунг кивнул и просто надел то, что дал ему Ландман. «По поводу цвета все ясно, это непременно должен быть насыщенный синий, — сказал Ландман. — Синий, как небо, как морские глубины. Синий, как свобода, Хартунг!» В конце концов они нашли костюм, у которого был не слишком современный крой, не слишком примитивный материал, с пуговицами, похожими на те, что были на форме рейхсбана. Образ получился гармоничным.

К ним вошла женщина с рацией.

— Пятиминутная готовность!

Визажист еще раз припудрила Хартунгу лицо. Из-за открытой двери он слышал, как публика в студии репетирует аплодисменты. Ассистент звукооператора закрепил микрофон на лацкане его пиджака.

— Кстати, — сказал Ландман, — приехала ваша дочь Натали со своей семьей, я посадил их в первом ряду.

У Хартунга пересохло во рту, на ладонях выступил холодный пот. Женщина с рацией втолкнула его через черный занавес в ослепительно-светлый зал, публика зааплодировала, ведущая в красном платье встретила его распростертыми объятиями. Рядом с ней стояла Катарина Витт с почти такой же красивой прической, как на восточноберлинской арене Зееленбиндера. Хартунг вылетел к ним из-за занавеса, словно споткнувшись.

— Дамы и господа, встречайте, герой со станции Фридрихштрассе! — воскликнула ведущая, публика радостно затопала ногами.

Обе женщины пожали Хартунгу руку, Катарина Витт улыбнулась ему — выглядела она потрясающе.

— Рады приветствовать вас, господин Хартунг! Как вы себя чувствуете?

— Ну, даже не знаю, — заговорил Хартунг, — я чувствую себя как на церемонии совершеннолетия: на мне тогда тоже был новый костюм и я сильно волновался.

Катарина Витт засмеялась, публика засмеялась. Хартунг поверить не мог — неужели он только что начал разговор с шутки? Вокруг него бесшумно скользили телекамеры, ступенчатые ряды зритель ного зала перед сценой были заполнены людьми. Волнение постепенно отпускало. В первом ряду он увидел Натали с детьми, которые уже очень выросли.

— Разве что к освещению надо привыкнуть, — прибавил Хартунг. — Прожекторы тут ярче, чем на полосе смерти Берлинской стены.

Катарина Витт снова засмеялась, снова засмеялись зрители.

— А вы герой с чувством юмора, — заметила ведущая.

Хартунг не верил своим ушам. Он понятия не имел как, но слова сами слетали у него с языка. Он видел, как смеется Ландман, стоя в углу зала. Но все-таки решил пока больше не шутить. Он снова почувствовал сухость во рту, потянулся к стакану с водой на столике, но рука так дрожала, что он тут же ее отдернул.

— Господин Хартунг, — сказала ведущая, — прежде чем вы объясните, как вам удалось перевезти сто двадцать семь человек через самую охраняемую границу в мире, хотелось бы послушать, как жилось при диктатуре. В неволе, под постоянным наблюдением. За многими из граждан ГДР следили их собственные супруги, даже дети были приставлены шпионить за своими родителями. Люди жили в постоянном страхе, одно неосторожное слово — и ты в тюрьме. Сейчас подобное и представить сложно, особенно тем, кто родился после падения Стены.

— Ну да, — сказал Хартунг и задумался. Он хотел было сказать, что за ним шпионила его кошка. Вероломная рыжая кошка — агент Штази мурлыкала, чтобы завоевать его любовь и в конце концов предать. Но он же собирался покончить с шутками, да и ведущая могла бы воспринять все всерьез.

Ландман был прав, жители запада любили расспрашивать о страданиях жителей востока. Они обожали чувствовать благоговейный трепет, который охватывал их, когда они нарекали ГДР страной ужаса. Возможно, подумал Хартунг, таким образом жители запада могут бесконечно убеждать самих себя в том, что они на правильной стороне.

Все как с его футбольными приятелями из Западного Берлина, Штефаном и Рене, которым он рассказал, как проводил выходные на даче у бабушки Берты. Как забирался на вишневое дерево, как они с друзьями воровали у соседей ежевику, как обливали друг друга из желтого садового шланга. «Все точно так же, как у вас, — сказал он. — Мы жили ради семьи, сада, футбола по выходным, поцелуя с красивой женщиной. А не ради какого-то там общественного строя». На что Штефан лишь недоверчиво покачал головой, а Рене спросил: «Но при этом вы все равно находились в заключении, разве нет?» В какой-то момент Хартунг просто перестал спорить.

Несколько лет назад он случайно проходил мимо дачных участков, где у бабушки Берты был свой садик. Издали он увидел то самое вишневое дерево. И задался вопросом, какая эта вишня теперь — восточная или уже западная? Или ни та ни другая?

Публика в студии забеспокоилась, ведущая выжидающе смотрела на Хартунга.

— Наверное, вы правы, — сказал он, — сегодня уже невозможно представить себе подобное. Когда я теперь рассказываю молодежи о ГДР, на меня очень странно смотрят. О некоторых вещах помнят, но их больше не дано понять. Это как сказка со счастливым концом.