Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 8

Хартунг машинально кивнул, он прекрасно помнил Мирко, бахвалистого мачо, паразита, полгода прожившего за счет Беаты, прежде чем бесследно исчезнуть. Пока Беата зарабатывала на новую гитару Мирко, тот периодически захаживал в видеотеку и брал напрокат порнофильм. Всегда один и тот же, на протяжении месяцев. Из чистого любопытства Хартунг тоже решил его глянуть. Если он правильно помнил, сюжет развивался вокруг паренька, заблудившегося в горах и нашедшего пристанище у пышнотелой горной крестьянки, которая ублажала его на своей прочной крестьянской кровати. Вот тебе и брутальность восточногерманских мужчин, думал Хартунг.

— Ну же, попробуй, — сказала Беата и многозначительно улыбнулась.

Беате было за сорок, она родилась в Гельзенкирхене и скорее случайно, чем намеренно, попала в Берлин в конце девяностых. Она работала помощницей руководителя мебельной фирмы и была приятнейшим человеком из всех, кого знал Хартунг. К несчастью, Беата имела ужасный вкус относительно мужчин, и это привело к тому, что как-то раз она оказалась и в его постели. Оба сразу поняли, что совершили ошибку, и без лишних слов постарались забыть об этом как можно быстрее.

С тех пор они поддерживали друг друга во время «жизненных неурядиц», как говорил Хартунг. Сам он прекрасно понимал, что склонен скорее причинять страдания другим, чем страдать сам. Женщины любили его, потому что с ним было весело, и за счет густых волос и мальчишеского озорства в глазах выглядел он моложе своих лет. Как и любой мало-мальски сообразительный мужчина, Хартунг в какой-то момент вывел теорию своей личной жизни, суть которой заключалась в том, что с тех пор, как Таня от него ушла, он не мог подпустить к себе никакую другую женщину. Он был навеки меченым, его великое страдание ни за что не могли перевесить страдания помельче, которые он причинял время от времени из соображений самозащиты. Таким образом он сохранял баланс своих страданий.

А Беата иногда по-дружески напоминала ему, что с момента коварного предательства Тани прошло уже двадцать семь лет и что он тем временем достиг возраста, когда в отношениях уместна определенная зрелость чувств. Да, она была крайне дипломатична и ждала той же чуткости от Хартунга, чтобы тот не рушил ее самообман окончательно.

— Спасибо за булочки, — сказал Хартунг.

— На здоровье. — Она снова загадочно улыбнулась.

— Что случилось? Ты какая-то странная, — заметил Хартунг.

— Я тронута и взволнована, Михаэль, не буду скрывать. Я плакала, читая, что они делали с тобой в тюрьме. Я больше никогда и ни за что не смогу на тебя злиться. Наверное, я и прежде не могла, но теперь-то подавно. — Беата замолчала, не в силах говорить из-за подступивших слез.

— Ну, ну, — успокоил ее Хартунг.

Он обнял Беату. Она прижалась к нему, ее лицо горело. Хартунг чувствовал себя предателем, он не заслуживал ее сострадания. И в то же время он был тронут ее эмоциями и, вероятно, даже готов был бы рассказать ей что угодно, лишь бы она снова заплакала, переживая о нем. Он не гордился этим, но не мог ничего с собой поделать.

Уже поздним вечером Ландман подъехал к «Кинозвезде». Репортеры давно разошлись, оставив после себя лишь несколько пластиковых стаканчиков на тротуаре как напоминание о журналистской своре, протолкавшейся здесь целый день. Ландман остановился, взглянул на затянутое облаками ночное небо, пытаясь собраться с мыслями. Всю дорогу в поезде до Берлина он размышлял. Ему стало ясно, что в одиночку Хартунг не справится с давлением и вниманием журналистов, которые теперь уже не оставят его в покое. Героический эпос о Хартунге продолжал распространяться как лесной пожар, в том числе благодаря социальным сетям. Если вчера Ландман считал, что история скоро забудется, то теперь у него было подозрение, что она только набирает обороты.

Без его помощи у Хартунга, вероятнее всего, сдадут нервы, он проболтается или запутается в показаниях. Упадет еще быстрее, чем поднялся, и утащит с собой на дно Ландмана. По сути, у Ландмана был выбор: либо сейчас же во всем сознаться, либо взять дело в свои руки.

Но сознаваться уже поздно. Даже грамотное признание будет стоить ему карьеры. Поэтому оставалось только наступление. Он не станет безучастно наблюдать за развитием событий. Он сам задаст им верное направление. У него есть документы и есть протагонист. Если им с Хартунгом действовать сообща, все получится.

Но как раз тут и начинались проблемы, поскольку Ландман совершенно не знал Хартунга. Он понятия не имел, как тот ведет себя в стрессовых ситуациях, насколько хитер, насколько изобретателен. И захочет ли вообще участвовать в его затее.

Ландман прекрасно осознавал, что ставки высоки. Он либо окажется на вершине, либо с треском провалится. Возможны даже оба варианта. Но не лучше ли так, чем действовать взвешенно и осторожно и бесконечно оставаться середнячком? Сколько раз Ландмана обгоняли коллеги ничуть не талантливее его! Все потому, что у них было достаточно наглости, потому что они шли напролом. Ландман как-то смотрел документальный фильм о Ники Лауде, который на вопрос о секрете своего успеха ответил: «Нужно решиться быть великим человеком. Потому что иначе вы так и останетесь маленьким». Отныне это станет его девизом. Ландман вдохнул прохладный ночной воздух и почувствовал прилив сил.

Он постучал в дверь видеотеки, Хартунг открыл не сразу.

— Ну что, все успокоилось? — спросил Ландман.

Хартунг зевнул — по всей видимости, уснул за прилавком, на левой щеке виднелся отпечаток скрепки.

— Мне жаль, что мои коллеги вам докучали, — продолжил Ландман, — такого я не ожидал. Если позволите, отныне я буду все координировать.

— Что вы собрались координировать?

— Ну, к примеру, интервью. Я уже подготовил список.

— Вы сказали, мне больше ничего не нужно делать и через две недели обо мне забудут!

— Да, я так думал, но интерес к вашей истории колоссальный, что, по сути, должно вам льстить: только подумайте, для вас сейчас открыты все двери…

— Мне все равно. Не вам же придется выставлять себя идиотом, а мне. Я думал, эти репортеры меня задавят.

— Поэтому мы и должны выбирать. По одному СМИ в каждой области, тогда получится сохранять эксклюзив и запрашивать гонорары.

— Гонорары?

— Да, не горы денег, конечно, но по пятьсот евро за интервью гарантирую. Одно для ежедневной газеты, одно для женского журнала, одно для радиостанции, одно для телевидения и одно для он-лайн-портала. Как вам идея?

— Ну… — замялся Хартунг. — Тогда ведь… что ж, это надо обдумать.

— Нам заранее присылают вопросы, мы вместе по ним проходимся, репетируем ответы. Вот увидите, такие интервью — всего лишь вопрос практики. И никто не упрекнет вас в непрофессионализме. Наоборот, вы будете выглядеть более обаятельным и убедительным, чем если бы вели себя уверенно.

— А если я не смогу ответить на какой-нибудь вопрос?

— Тогда скажете: «Мне не хотелось бы об этом говорить». Или: «Это слишком личное». Что больше подойдет, в зависимости от ситуации. Вас поймут.

— А вы будете на интервью? — спросил Хартунг.

— Это покажется… странным, я ведь журналист, а не пресс-секретарь.

— А если мы скажем, что я настаиваю на вашем присутствии? Потому что вы лучше ориентируетесь в документах и я не хочу ничего напутать;

Ландман задумался. Почему бы и нет. Таким образом он будет стоять у руля и сможет вмешаться, если вдруг возникнут лишние вопросы, с которыми Хартунг не справится.

— Ладно, это можно устроить. Главное — придерживаться того, что написано в статье.

— Даже того, что не совсем… ну вы понимаете?

— Вы имеете в виду незначительные искажения?

— Да, именно их.

— Не стоит мучиться угрызениями совести, господин Хартунг. Вы не лжете, вы просто недоговариваете — это большая разница. Вы сломали предохранительный болт на стрелке — факт. Сто двадцать семь граждан ГДР попали на запад — факт. Вы сидели в тюрьме Штази — факт. А все остальное — детали.