Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 6

Хартунг был ошарашен. Не от небылиц, которые явно насочиняли в статье. Его малышка Натали переживала за него! Она им гордилась! Пришлось взять себя в руки, чтобы как-то продолжать разговор.

— Ах, пушистик, все кончилось хорошо и давно уже позади.

— Да, папа, ты прав, но, прочитав эту статью, я поняла, как мало о тебе знаю. Так жаль, что вы с мамой… что мы так мало общаемся. Мне бы хотелось это изменить. Ты не хочешь приехать к нам в гости в ближайшее время?

— С радостью приеду, — ответил Хартунг. И даже после того, как Натали повесила трубку, он еще долго держал телефон в руке, не веря тому, что сейчас произошло.

Стоило Хартунгу открыть дверь круглосуточного магазина Бернда, ему сразу стало ясно: что-то изменилось. Обычно Бернд даже не поднимал глаз, когда Хартунг входил в магазин за «мужским набором», как здесь называли упаковку из шести бутылок берлинского пилзнера. Сегодня же Бернд взволнованно бросился к нему, держа в руках новостную газету с его фотографией.

— Черт возьми, Миха, я как раз тут читал статью. Может, по пивку?

Обычно Хартунг не пил раньше двенадцати, но исключительные обстоятельства требовали исключительных мер. К тому же научно доказано, что пиво справляется с похмельной головной болью лучше аспирина. Он чокнулся с Берндом и спокойно стал читать статью.

Пару раз посмеялся, пару раз сглотнул от нелепости преувеличений и выдумок. Особенно его поразила концовка, где этот Ландман не постеснялся написать: «После вопроса о задержании Михаэль Хартунг вздрагивает. Он опускает взгляд, перед его внутренним взором проносятся ужасные воспомимания: тюремная камера без окон, постоянный полумрак, гневные крики следователя. Тяже, тая свят ка ключей у охранника, который по ночам каждые три минуты стучит в дверь камеры, не давая уснуть. Сфальсифицированное Штази письмо от матери, в котором она якобы умоляет его признать вину. Все эти воспоминания разом предстают перед Ми хаэлем Хартунгом, будто это было вчера. Он говорит, что пытается зарыть их поглубже в сознании, что часто мечтает о том, чтобы ничего этого не было и он мог бы жить нормальной, беззаботной жизнью, не преследуемый призраками прошлого почти каждую ночь. Но затем на лице Михаэля появляется застенчивая улыбка. Он рассказывает о том дне, когда его вели на очередной допрос и он увидел паука на стене длинного тюремного коридора. „И тогда этот маленький паучок на миг стал для меня символом жизни“, — тихо говорит он, едва сдерживая слезы. В тот день Михаэль Хартунг решил выстоять, решил оставаться сильным во что бы то ни стало. Неслучайно он и по сей день относится к паукам с особой любовью. И теперь, задумываясь, как жить дальше вопреки этому ужасному опыту, он вспоминает высказывание Нельсона Манделы, написавшего после своего освобождения из тюрьмы во времена апартеида: „Выходя из тюремной камеры на свободу, я знал, что должен оставить позади всю горечь и ненависть, иначе так и останусь узником на всю жизнь“ „Эти слова великого южноафриканского борца за свободу всегда были мне утешением“, — сказал Михаэль Хартунг и замолчал».

Что за ахинея, подумал Хартунг. Нельсон Мандела? Этот Ландман умом тронулся? Хотя написано недурно, во время чтения Хартунг на мгновение даже позабыл, что это его собственная история, и почти растрогался. А если уж он был тронут рассказом, зная, что это выдумка, то как отреагируют другие? От этой мысли ему стало тошно. Не позвонить ли ему сейчас же в редакцию и не опротестовать ли фальсификацию своей жизни? Мысли роились в голове Хартунга. Если он сейчас пожалуется, они непременно захотят забрать назад свои деньги. Деньги, которые он вчера вечером перевел арендодателю. А если не пожалуется, вся эта ложь станет его ложью. И что, если кто-то, прочитав, догадается, что вся история — небылица и приукрашивание? Тогда-то он уже не сможет утверждать, что ничего такого не говорил.

Бернд, кажется, заметил его беспокойство и, не говоря ни слова, поставил перед ним еще бутылку пива. Хартунг выпил ее залпом. И следом еще одну.

Закинув ноги на письменный стол, Александр Ландман в третий или четвертый раз перечитывал написанное от руки письмо издателя, где тот расхваливал Ландмана и между строк даже обещал должность главного репортера. Вместе с письмом издатель прислал бутылку шотландского односолодового виски сорокалетней выдержки. Ландман налил себе стакан янтарной жидкости с ароматом торфа и славы.

Помимо своих, с выходом статьи его поздравили коллеги из других газет. Даже Маттиас Колецкий, легендарный репортер «Взгляда», обычно столь беспощадный в суждениях, осыпал его комплиментами. Колецкий, входивший в жюри Немецкой журналистской премии, дал понять, что текст Ландмана с большой долей вероятности будет номинирован в следующий раз.

Ландман сделал большой глоток виски — в желудок полилось чудесное тепло, голова стала приятно легкой. Так вот каково это, когда приходит успех, думал он. Иногда он представлял себе, что чувствовал бы, оказавшись однажды в свете софитов. Он, маленький мальчик из Казахстана, на большой сцене. В мечтах все было однозначно: торжество не ведало сомнений, счастье не имело трещин.

Сейчас же, помимо радости, он почувствовал страх. Страх, что все это лишь случайное недоразумение. Страх, что он потеряет все так же быстро, как и получил.

Он посмотрел на свое отражение в окне, взял стакан и прошептал: «Старик, расслабься. Наслаждайся успехом, ты его заслужил». Потом он сделал еще один большой глоток. Внешне Ландман всегда старался излучать спокойствие и уверенность. Жена называла его «моя скала», не без доли иронии, но вместе с тем не совсем в шутку. Крепкое телосложение, холодные голубые глаза и низкий голос придавали непоколебимости его образу. Других он умел убеждать легче, чем себя.

Телефон Ландмана зазвонил: это был Хартунг, его герой из Восточного Берлина.

— Что за чушь вы там понаписали? — послышался из трубки крик.

Ландману потребовалось немного времени, чтобы вынырнуть из своего облака счастья.

— Так, спокойно, — сказал он. — О чем речь?

— Вы всю историю от начала до конца высосали из пальца, все, что вы написали, — ложь!

— Постойте-ка, моя статья основана исключительно на документах и ваших словах.

— В ваших документах все вздор, я же вам объяснял. И я говорю так не из-за психологической травмы и не потому, что боюсь Штази. И с чего вы вообще взяли, что я люблю пауков?

Ландман спустил ноги со стола и сел прямо.

— Паук — всего лишь стилистический прием. Это чтобы показать вас, дорогой мой Хартунг, сострадательным и человечным. Моя жена прослезилась на этом моменте.

— Ах вот как? А на моменте с Нельсоном Манделой она тоже прослезилась?

Ландман сделал глубокий вдох.

— Знаю, я немного перестарался, пока писал, позволил себе лишнего, признаю. Хотя аналогия мне очень нравится, в конце концов, вы же оба в некотором смысле борцы за свободу…

— Довольно! Свяжите меня с вашим начальником, я хочу, чтобы статью исправили. Я не позволю выставлять себя дураком!

На спине Ландмана выступил холодный пот. Он был готов поспорить на что угодно, что Хартунг обрадуется этим незначительным преувеличениям. Разве ему не льстит оказаться в одном ряду с Нельсоном Манделой? И вообще, разве не за счет его выразительной манеры письма людям полюбился этот герой?

— Господин Хартунг, давайте спокойно поговорим. Мне жаль, если я вас обидел. Статья должна была стать одой, я хотел, чтобы люди вас полюбили.

— Вы меня даже не слушали. Еще до того, как вы пришли ко мне, у вас в голове уже была готовая статья. Вы понимаете, в какое положение меня поставили? Мне позвонила дочь, она восхищается мной за то, чего я никогда не делал!

— Глупости, Хартунг. Это вы сломали предохранительный болт и заблокировали стрелку. Без вас тот поезд не поехал бы на запад.

— Но это вышло ненамеренно. Я ничего не планировал.