Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 42

Дорогая Паула!

В детстве у меня была книга, в которой одна фея влюбляла друг в друга людей с помощью волшебной пыльцы. Мне всегда казалось это очень удобным, пока однажды я не понял, что в реальной жизни работу феи люди выполняют самостоятельно. Хотя я до сих пор думаю, что эта фея все-таки где-то существует.

Наша с тобой история похожа на один из тех сюжетов, которые мы читали в школе. Ну ты помнишь, басни о животных, а в конце всегда мораль. В нашем случае лис, который на самом деле был обыкновенным хомяком, влюбился в лебедя, который чувствовал себя уткой.

Ладно, это немного запутанно. Слишком много животных, даже для басни. Но я продолжу писать в надежде, что ты все равно поймешь. Так вот: с помощью лжелиса лебедь понимает, что он не утка. Но лебедь еще не знает, что лис на самом деле хомяк. А когда узнает, снова начинает чувствовать себя уткой, и связь с хомяком становится для него невыносимой.

Паула, я знаю, стало еще запутаннее, но просто читай дальше. Теперь к сути. Главный вопрос: не должна ли эта история читаться совсем по-другому? Разве в огромном, необъятном царстве животных не может существовать такого зверя, как хомяколис, который однажды встречает лебедеутку? И между ними вспыхивает жаркий огонь, а искры разлетаются фейерверком. Потому что они наконец нашли друг друга, эти два промежуточных существа, которые всегда были слишком сложными для остальных.

Мораль у этой истории могла бы быть такой: неважно, кем люди себя считают, главное, что горит огонь и искры любви разлетаются фейерверком.

Хотел бы я сейчас видеть твое лицо, по которому так легко читать мысли. Наверное, на нем сейчас выражение как у волнующейся за пациента медсестры. В лучшем случае ты смеешься, пытаясь представить себе хомяколиса.

Сказать, чего мне больше всего не хватает с тех пор, как я видел тебя в последний раз пять дней и восемь часов назад? Это лишь малая часть, на полный список мне просто не хватит бумаги. Поэтому вот несколько пунктов:

твоей левой подмышки, особенно того красивого маленького пятнышка, которое называют родинкой, блеска в твоих глазах непосредственно перед тем, как ты начинаешь смеяться (кстати, я не знаю никого, до кого бы так долго доходили шутки, но благодаря этому я успевал насладиться блеском); той поразительной заинтересованности, с которой ты слушаешь меня, особенно когда мы лежим на твоем синем вельветовом диване, так забавно сплетаясь ногами. Наверное, если бы возле дивана раздевался Брэд Питт, ты бы и тогда не сводила с меня взгляда (что я нахожу удивительным, потому что на Брэда Питта даже я бы посмотрел);

той ребяческой радости, с которой ты крадешь кусочки салями с моей пиццы. Кстати, спасибо, что ешь салями и разделяешь со мной слабость к мясному фаршу (или, по крайней мере, притворяешься);

того, как ты недавно смеялась над собой (после того, как снова долго не могла понять шутку).

Я с легкостью мог бы продолжать этот список бесконечно, но боюсь, что от такого потока похвалы ты станешь самодовольной гусыней, что только усложнит первоначальную дилемму лебедеутки.

На нашем первом свидании на Фридрихштрассе ты сказала, что до сих пор боишься, что вокзал снова перенесет тебя из одной жизни в другую. Что ж, именно это и случилось со мной в тот день, когда мы стояли на перроне. Что я могу сделать, чтобы не потерять эту новообретенную жизнь? Я готов на все, лишь бы снова быть с тобой.

Напишу по-русски: я люблю тебя.

Твой хомяколис

Утром 8 ноября 2019 года правозащитник Гаральд Вишневский взялся за ножницы, которыми обычно вскрывал письма, чтобы срезать свою бороду. Первым делом он занялся растительностью на подбородке, которая уже доставала до груди. Вишневский отступил примерно два сантиметра от подбородка, чтобы одним решительным срезом избавиться от длины. Однако ножницы не справлялись с густыми зарослями, поэтому Вишневский сменил тактику и стал работать с отдельными прядями.

Не прошло и двух минут, как левая половина бороды лежала в раковине седым войлочным комом. Вишневский посмотрел в зеркало. Частично ампутированная борода делала его еще более жалким, поэтому он поспешил укоротить и правую сторону. Потом снова взглянул в зеркало. Без бороды длинные кустистые бакенбарды выглядели по-звериному. Вишневский подумал, что похож на печальную обезьяну.

Торопливыми движениями он стал состригать волосы на щеках и нечаянно порезался. Кровь капала в раковину прямо на войлок. Вишневский стоял, склонившись над раковиной, и чувствовал уста лость и опустошение. А что, если бы он случайно перерезал себе сонную артерию? Так же смотрел бы, как льется кровь? Да, подумал Вишневский, так и было бы. Он стоял бы и не препятствовал судьбе. Он закрыл глаза, сделал глубокий вдох и выдохнул, чувствуя, как локти упираются в край раковины и кровь запекается.

Вишневский взял себя в руки, смыл кровь и достал из ящика электробритву. Теплый металл бритвенной головки скользил по коже, пока подбородок и щеки не стали гладкими. Тогда он снова взглянул в зеркало. Уже лучше, подумал Вишневский. С усами и свежей раной на щеке он походил на какого-нибудь неопрятного офицера Австрийской империи из романа Стефана Цвейга, что по сравнению с его предыдущими ассоциациями было уже более обнадеживающим.

Вишневский, хихикая, подстриг маникюрными ножницами усы, оставив лишь тонкую полоску, и превратился в итальянского метрдотеля. Наконец он сбрил последние волоски.

В глубине души Вишневский до последнего надеялся, что ему еще позвонят и попросят выступить с речью. В своем воображении он прокручивал разные варианты телефонного разговора с Антье Мунсберг. Больше всего ему нравился тот, в котором он сперва категорически отказывался, на что Антье Мунсберг многократно перед ним извинялась (в том числе от лица канцлера) и в конце концов умоляла сделать это не ради нее, а ради страны: «Господин Вишневский, Германия нуждается в вас!

Залечите зияющие раны, примирите людей!» И он, Вишневский, после продолжительных раздумий наконец уступал со словами: «Если я нужен стране, так тому и быть!»

Конечно, звучало это смешно, но даже сейчас имело свой эффект.

Вчера на заседании правления фонда он сообщил, что «по организационным причинам» не выступит с речью в бундестаге. Конечно, все и так уже об этом знали, достаточно было читать пресс-релизы канцелярии. Но коллеги были с ним невероятно милы и делали вид, будто эта речь ничего не значит. Говорили, он должен радоваться, что избавился от этого бремени. К тому же этот новый тип обязательно опозорится, и в следующий раз снова позовут Вишневского.

Даже Хольгер Рёсляйн звонил ему и утешал, а между делом упомянул, что в скором времени собирается досрочно уйти на пенсию. «Борьба окончена, Гаральд, мы сделали все, что в наших силах», — заявил Рёсляйн. Он казался спокойным и беззаботным, рассказал, как провел с приятелем выходные на озере в Бранденбурге. А также сообщил, что собирается переехать в Айзенах, вероятно к родственникам. «Не принимай это все близко к сердцу, Гаральд, — сказал Рёсляйн на прощание. — Ты же знаешь, как говорят: хорошо смеется тот, кто смеется последним».

Но даже после слов Рёсляйна в Вишневском теплилась надежда на то, что все может сложиться иначе. Только теперь, когда он наконец сбрил бороду и поставил тем самым точку, душа его успокоилась.

Утром 9 ноября 2019 года Хартунга разбудил Дэвид Хассельхоф. По радио играла «Looking For Freedom», и Хартунг подумал, каким же дрянным должен быть день, начавшийся так ужасно. Он даже не успел принять душ, как раздался звонок в дверь «Кинозвезды»: курьер принес финальную версию речи, о которой Антье Мунсберг сообщила накануне вечером. Она добавила чрезвычайно важное предложение об открытии забора на венгерской границе.