Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 43

Хартунг сходил к Бернду за кофе и двумя шоколадными круассанами и еще раз прочитал речь, которую перечитывал множество раз в течение последних нескольких дней, потому что Антье Мунсберг думала, что только так он сможет проникнуться чужим текстом как своим. По словам Мунсберг, они очень постарались передать специфический восточногерманский взгляд. Хартунг даже представил себе, как бедные спичрайтеры канцелярии сидели и судорожно пытались увидеть мир с точки зрения бывшего железнодорожника из Восточной Германии. Задача не из легких, признал он.

Хартунг выработал установку на сегодняшний день, которая заключалась в том, чтобы дать всему идти своим чередом, не воспринимать вещи слишком серьезно и спокойно ждать вечера, когда можно будет выпить холодного пива. Эта внутренняя установка появилась при значительном содействии Беаты и Бернда, хотя идея принятия и невозмутимости, конечно же, принадлежала Беате, а вот часть с пивом — Бернду. Хартунг был тронут заботой, которой они окружили его накануне вечером. Беата принесла его любимые котлетки с каперсами и шнитт-луком, Бернд открыл банку яичного салата. Как в прежние времена, они сидели втроем на его кровати и смотрели сперва «Лучшего стрелка», а потом «Пунш из жженого сахара». Эти фильмы сочетались друг с другом так же, как пиво с невозмутимостью.

Хартунг пролистал рукопись речи: о некоторые предложения он каждый раз спотыкался, поэтому просто вычеркнул их, что, по его мнению, не сделало большой разницы. «Читайте медленно, — наставляла Антье Муисберг, — и не стесняйтесь время от времени смотреть на аудиторию, это усилит эмоциональное воздействие». Хартунг пробовал отрывать взгляд от текста, но часто возвращался не к той строке, из-за чего фразы путались. Вдобавок он ужасно нервничал, к тому же живот потяжелел и вздулся, как будто Хартунг проглотил автомобильную покрышку, хоть и съел только один из двух шоколадных круассанов.

Он решил попробовать простую медитацию, которой вчера вечером его научила Беата. Нужно было прикрыть веки, зафиксировать взгляд на одном объекте и проговаривать про себя мантру. На прилавке лежал камешек, который Хартунг много лет назад нашел на пляже Рюгена. Это был куриный бог, гладко отшлифованный соленой водой. Прищурившись, Хартунг уставился на куриного бога и забормотал:

— Скоро все закончится. Скоро все закончится.

В самый разгар духовной практики он услышал стук в дверь, поднял взгляд и увидел Паулу.

— Видеотека закрыта, если только вы не пришли за фильмом о любви, — сказал Хартунг.

— Для любви мне не нужны фильмы, — сказала Паула.

— Вот как. Значит, вам повезло с возлюбленным.

— Может быть. А может быть, и нет. — Паула положила на стойку белый конверт. — В любом случае я знаю кое-кого, кто пишет весьма интересные письма, поэтому решила лично доставить ответ.

Не сказав больше ни слова, Паула развернулась и вышла из магазина. Хартунг торопливо вскрыл конверт и стал читать. Закончив, он начал еще раз с самого начала.

Фойе Рейхстага было ярко освещено, официанты во фраках разносили подносы с закусками и шампанским, нарядные гости входили в высокие стеклянные двери. Как только появился Хартунг, к нему поспешила Антье Мунсберг сообщить последние изменения в программе и расписание. Он выступал сразу после канцлера. «Апогей мероприятия», — сказала Мунсберг, бросив на него многозначительный взгляд, и снова куда-то умчалась. Хартунг увидел Ландмана, который стоял в углу зала, а теперь, заметив Михаэля, направлялся прямо к нему. Ландман выглядел иначе, каким-то бледным и измученным. Он подошел почти вплотную к Хартунгу и прошептал:

— Михаэль, то, что случилось… Я не хотел, это абсолютно неприемлемо… Я надеюсь, ты сможешь меня простить.

От Ландмана разило перегаром, холодные сероголубые глаза, обычно придававшие ему непоколебимый вид, покраснели от слез.

— Я был в панике, — сказал Ландман, — я не ее дал, что творю.

— А в следующий раз, когда ты запаникуешь, твой друг сперва отрежет мне уши или, может, сразу убьет?

— Клянусь, ничего подобного больше не повторится, поверь мне, Михаэль!

Хартунг смотрел на Ландмана, стоявшего перед ним с мольбой в глазах. Только сейчас он заметил сходство.

— Это же был не друг, а твой брат, верно?

— Да. Но это я виноват, я ему позвонил. До сих пор не понимаю, что на меня нашло.

За спиной Ландмана возникли рыжие локоны Антье Мунсберг.

— Господин Хартунг, я хотела бы вам кое-кого представить, — сказала она.

Рядом с ней стоял крупный мужчина с венцом седых волос вокруг лысины на макушке, Хартунг тут же его узнал.

— Господин Горбачев позже скажет приветственную речь.

Две большие теплые ладони сжали его плечи.

— Добрый день, господин Хартунг, — по-русски сказал Горбачев. Переводчица, стоявшая чуть позади, синхронно вторила ему по-немецки.

— Добрый день, — сказал Хартунг.

Он посмотрел на родимое пятно на лбу Горбачева. Оно оказалось намного бледнее, чем на фотографиях, но, вероятно, оттого, что его кожа была удивительно желтой.

— Я слышал, вы хорошо владеете русским, — сказал Горбачев.

— Ну, я могу сказать, что в Берлине много достопримечательностей и что вчера я ходил в зоопарк с пионерским отрядом. Не знаю, можно ли это назвать владением языком.

— Неплохо для начала, хотя пионеры у нас стали редкостью. Прямо как и герои. — Горбачев подмигнул Хартунгу, отпустил его плечи и скрылся в толпе, где сразу же столкнулся с Вишневским, который был уже без бороды, отчего его трудно было узнать.

Зато к Хартунгу подошла Натали.

— Ну надо же! Мой отец беседует с великим историческим деятелем! Выглядишь довольно свежо, — сказала она.

— Ты же знаешь, железнодорожники…

— …несгибаемы, как рельсы, да-да, пап, я знаю.

Хартунг улыбнулся.

— Ландман только что извинился. За себя и своего брата.

— Который костолом?

— Да. Он выгладит очень подавленным.

— Возможно, сейчас самое время отправить ему одно из видео с татуированной блондинкой.

— Натали!

— Ладно, не буду. Ты волнуешься?

— Как никогда в жизни.

— Все будет хорошо, тебе всего лишь надо прочитать текст. И не забудь упомянуть свою дочь, без которой ты бы не стоял на этой сцене.

Хартунг обнял Натали, поцеловал ее в лоб и увидел маленькие желтые крапинки в карих радужках

— Что такое, пап? Ты странный.

— Я просто рад, что ты здесь.

Специалист по протоколу отвела Хартунга в соседнее помещение, где он мог спокойно подготовиться к выступлению.

— У вас десять минут, — сказала она.

Сердце Хартунга норовило выпрыгнуть из груди. Он осушил бокал шампанского, который держал в руке все это время. Но волнение только усилилось. Он попытался подумать о чем-нибудь, что бы его отвлекло. Беата говорила, что мозг подобен маленькому ребенку, которого необходимо все время занимать, желательно всякими абсурдными, нелепыми вопросами.

Обычно Хартунг не испытывал дефицита в нелепых вопросах, но сейчас, когда они были так нужны, он не мог придумать ни одного. Вместо этого он подумал о рыжих локонах Антье Мунсберг, которая предупредила его, что церемонию будут транслировать по телевидению в прямом эфире. Теперь его волновал вопрос, сколько миллионов людей будут на него смотреть. Надо ли выпить побольше воды, чтобы во время выступления не пересохло в горле? Может ли пересохнуть в горле настолько, чтобы стало невозможно говорить?

На мониторе, висевшем на стене, он увидел канцлера. Она говорила так спокойно и размеренно, что он решил просто послушать ее.

Пришла дама, следившая за соблюдением протокола, и отвела его в зал заседаний, залитый холодным светом софитов. Полукруглый партер и верхние ярусы были заполнены зрителями. Хартунг поднял взгляд на стеклянный купол, похожий на покидающий Землю космический корабль. Канцлер закончила речь, аудитория зааплодировала, двое служащих сопроводили Хартунга к трибуне. Он прошел вдоль первого ряда, где сидели почетные гости, и среди них узнал федерального президента, президента Франции и Горбачева, который ему улыбнулся.