Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 33

Хартунг стоял у полки с детскими фильмами, ведя пальцем по пыльным футлярам с дивиди-дисками, и в итоге остановился на «Сокровищах Серебряного озера». Но уже на пути к прилавку он засомневался в своем выборе, вернулся к полке и задумался. Он надеялся немного отвлечься, как раньше. Хотя не был уверен в уместности слова «раньше», когда речь шла о событиях, которые происходили лишь пару недель назад. «До всего» — так правильнее.

До всего «Сокровища Серебряного озера» были бы, несомненно, верным выбором. Хартунг погрузился бы в увлекательный, утешительный мир индейцев, где самый страшный момент — когда Сэм Хокинс снимает парик, обнажая выпуклые шрамы. Но сейчас у Хартунга вдруг возникло ощущение, что кино больше не спасает. Оно утратило свою магию. Проблема была, конечно же, не в кино, а в нем самом. Он слишком устал, в его голове роилось слишком много вопросов. Возможно, он стал слишком взрослым для того, чтобы найти утешение в детском фильме.

Дверь открылась, и вошел бородатый мужчина. Тот самый, который вчера вечером стоял у его магазина. Хартунг проверял свою почту, когда этот бородач прижался лицом к стеклу витрины. Наверняка это был один из свидетелей Иеговы: они всегда приходили осенью — должно быть, потому, что в это гнетущее время легче всего убедить в приближении конца света.

— Добрый день, меня зовут Гаральд Вишневский, я к вам по важному делу.

— Извините, но ни в сатану, ни в конец света я не верю. И пожалуйста, не пытайтесь спасти мою душу, возможно, у меня ее просто нет.

Вишневский удивленно смотрел на него.

— Ой, вы не из свидетелей Иеговы? — спросил Хартунг.

— Нет, но то, что вы сказали о вашей потерянной душе, может кое-что прояснить. Господин Хартунг, вы не знаете меня, и я вас тоже не знаю, но все же наши пути пересеклись… Придется начать издалека, чтобы все объяснить.

Вишневский рассказал о речи, которую, вообще-то, должен был произносить он, о своей работе в фонде, запрещенных листовках, годах тюрьмы. Он рассказал о расследовании Хольгера Рёсляйна по делу Хартунга, о реакции федеральной канцелярии, о договоренности хранить молчание и невозможности соблюсти эту договоренность. Вишневский говорил тихо, было видно, что он волновался.

— Я здесь не затем, чтобы навредить вам, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы знали, какая ведется игра. И потому что я не выношу такого отношения к правде.

Хартунг слушал молча, потупив взор. Эмоции захлестывали его, он испытал страх, стыд, облегчение и снова страх. Он думал о Пауле, о Натали, о Ландма-не. Не говоря ни слова, он пошел к холодильнику, взял бутылку пива и, залпом осушив ее, попытался собраться с мыслями и совладать с чувствами.

— Вот дерьмо, — выдал он в конце концов.

— Это все, что вы можете сказать?

— Что вы хотите услышать? Вы выиграли, я проиграл. Вы герой, я подлец. Но вы это и так знаете. Чего же вы ждете? Добейте меня!

— Это не моя цель.

— Ах, точно, вас волнует только правда.

— Серьезно, я не хочу мстить. Я хочу, чтобы эта циничная игра прекратилась. Вы не имеете права. Это оскорбительно, обидно… — На глазах Вишневского вдруг выступили слезы.

— Я этого не хотел, — сказал Хартунг, — все началось само собой… и набрало обороты.

Но Вишневский, казалось, уже не слушал, он стоял, закрыв лицо руками. Хартунг принес стул, на который Вишневский со всхлипом опустился. Он сидел так несколько минут, пока Хартунг отчаянно ломал голову над тем, как быть теперь.

— Может, чаю? Или шнапса? — спросил он.

Вишневский помотал головой, всхлипы стали тише.

— Простите… я не справился с чувствами, — пробормотал он надломленным голосом.

— Это я должен перед вами извиняться.

— Не знаю, что на меня нашло, наверное, в последнее время было слишком много стресса.

— Да уж, наверняка, — тихо сказал Хартунг. — Уверены, что не хотите шнапса?

Вишневский отмахнулся:

— Не пью, желудок…

Они посидели молча какое-то время.

— Извините меня, — сказал Хартунг, — я не хотел вас обидеть, я все это время думал, что никому не наврежу. Да я даже с этой дурацкой речью выступать не хотел, но они вцепились мертвой хваткой. Меня это не оправдывает, но я чувствовал, что им совершенно плевать, кто я на самом деле.

— Знакомое чувство, — сказал Вишневский. Он встал и ходил вдоль полок. Взял один из дисков. — Вам нравится «Тутси»?

— Эта комедия о том, как выдавать себя за другого?

— Дастин Хоффман переодевается женщиной, чтобы получить главную роль в сериале. Меня всегда поражала эта история: он прикидывается другим человеком и вдруг становится всеобщим любимцем.

— Вы сейчас сравниваете наш случай с этим фильмом? Сравниваете меня с мужчиной, переодетым женщиной? — спросил Хартунг.

— Думаю, мы все в каком-то смысле носим маски, чтобы нас любили. По большому счету я тоже всего лишь играл роль, прямо как вы. С одной только разницей — я этого не замечал.

— А еще вы на самом деле были храбрецом и сидели в тюрьме.

— Я не был храбрецом, — сказал Вишневский, — я был глупцом. Эти понятия часто путают, потому что храбрость и глупость зачастую приводят к одному результату.

— Но вы же сами только что рассказали, как раздавали листовки и за это были арестованы.

— Да, это правда. Но разумнее было бы этого не делать. Я хотел помочь кому-то, кто еще глупее меня. Но выбрал не то время и не то место. Я не осознавал, что творил, и не осознавал, насколько это опасно. Я вышел и не успел ничего сделать, как меня повязали. Не добился ничего и за это просидел три года за решеткой. Так герой я или дурак?

— Вы слишком строги к себе.

— Нет, разве что наконец-то честен. Как вы и сказали, никого не волновало, кто я на самом деле. Важно было лишь то, что они хотели увидеть. Дураков на востоке и без того было достаточно, а вот героев не хватало, так что меня объявили заслуженным борцом за гражданские права.

— Господин Вишневский!

— Я думаю, наши истории похожи. Вы без умысла сломали стрелку путей, я без умысла пошел раздавать листовки. Мы оба угодили в тюрьму. И если бы Штази не испугались отдать вас под суд, вы просидели бы даже больше моего. Так что вы абсолютно легально могли стать еще более заслуженным правозащитником.

— Ерунда, это нельзя сравнивать. Вы состояли в мирном кружке, напечатали эти листовки, только неграмотно подошли к их раздаче, но разве можно вас в этом упрекнуть? В отличие от вас, у меня и в мыслях не было помогать кому-то.

Вишневский снова опустился на стул и прошептал:

— Это не имело никакого смысла. Никакого. Хартунг осторожно коснулся его плеча:

— Господин Вишневский, это я напортачил, не вы.

— Ха, знали бы вы! — воскликнул Вишневский. Он выправился и посмотрел на Хартунга: — Был у нас в евангелическом мирном кружке один на голову двинутый, его звали Хайко. Он говорил очень медленно и действовал всем на нервы. Но мы, поскольку были христианами, делали вид, будто Хайко нормальный. Но он не был нормальным, нет, он был чертовски ненормальным! Какой нормальный человек пойдет на Александерплац с листовками в руках? Даже полиция это поняла и не стала его арестовывать. В итоге меня, как организатора, упекли за решетку, а Хайко просто вернулся домой.

— Вы пожертвовали собой ради него!

— Я был так зол на Хайко. Почему он пошел туда? Почему вынудил меня пойти за ним?

— Никто вас не вынуждал, господин Вишневский, вы сделали это потому, что вы, очевидно, хороший человек.

— Идиот! — вскричал Вишневский. — Я чертов идиот! И предатель. Я обвинял Хайко на допросах, всю вину перекладывал на него. Только спустя годы я узнал, что его судили по этому делу, отправили в закрытую психлечебницу, где он и умер. Ну что, господин Хартунг, все еще считаете меня хорошим человеком?

Хартунг подавленно молчал, потом встал и принес из морозильной камеры, стоявшей возле прилавка, два мороженых со вкусом малины в вафельных рожках. И они сидели молча, облизывая мороженое.