Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 32

Антье Мунсберг сидела в ужасе. Она представила, что было бы, если бы Михаэль Хартунг девятого ноября в зале пленарных заседаний бундестага вот так, между делом, обмолвился представителю международной прессы или одному из почетных гостей, что осенняя революция 1989 года его не интересовала и к тому же у него не было на нее времени. Потому что у него сломалось отопление! Как можно рассказывать такую захватывающую, пусть и довольно лживую историю и при этом быть таким отрезвляюще честным?

— Не хочу прерывать вас, господин Хартунг, но давайте договоримся, что личные воспоминания о революционной осени вы опустите. Это только запутает людей. Сосредоточимся на побеге. Не лучше ли начать речь с описания того момента, когда вы стояли у стрелки и принимали историческое решение.

— Ой, я уже столько раз об этом рассказывал.

— Но не на этой сцене и не для этой публики, это ведь не какая-нибудь, а…

— Могу ли я сам решить, о чем буду говорить?

— Да, естественно. Конечно, есть некие рамки… Я имею в виду, что вас пригласили оратором, чтобы вы рассказали о своем личном опыте, но, разумеется, желательно, чтобы поезд к свободе играл в вашей речи центральную роль.

— Иными словами, я не могу говорить, о чем хочу?

— Я бы не была так категорична, я лишь хотела сказать, что было бы лучше, если бы…

— …я говорил то, что вы хотите услышать?

— Разве это проблема? Вы на протяжении нескольких недель рассказываете примерно одну и ту же историю. И у вас отлично получается, люди любят вас за это.

— Да, понимаю, люди… Я надеялся, что смогу наконец сказать что-то еще. Утомительно, знаете ли, снова и снова повторять одно и то же.

— Понимаю.

— Вообще, я очень устал. — Хартунг закрыл глаза и откинулся на спинку дивана. — Я вас разочаровал?

— Нет, разве что несколько удивили…

— Я думаю, вы вправе разочароваться. Вы очень обходительны со мной, открываете мне дорогу на большую сцену, а я только и делаю, что ворчу. Поэтому у меня есть идея, — сказал Хартунг, выправился и посмотрел Антье Мунсберг прямо в глаза. — Вы напишете мне речь, какую сочтете нужной. Добавьте в нее сколько угодно отваги и пафосных слов о принятии исторического решения. А я обещаю произнести ее безоговорочно и с полной отдачей. В общем, обещаю в этот день быть образцовым героем из Восточного Берлина. Я вас не подведу. Но прошу, потом оставьте меня в покое, ладно?

Антье Мунсберг стало жаль этого мужчину, который оказался совсем не таким, каким ей представлялся. Она также почувствовала глубокое облегчение, ее внутренний сейсмограф показал, что Хартунг настроен серьезно.

— Так мы и сделаем, — сказала она.

— Извините меня, я нес какую-то чушь, — произнес Хартунг.

— Ничего удивительного, учитывая, в каком вы стрессе. К тому же ваша новая женщина, которая не знает, повезло ей или нет.

— Откуда вы знаете, что мы с ней…

— Вы же сами сказали, что были в спа-отеле. Холостые мужчины не ездят в такие места без веских причин.

Хартунг кивнул:

— Вы правы, для такого надо влюбиться до беспамятства. А когда я до беспамятства влюблен, все остальное становится совсем неважным, совершенно незначительным. Понимаете?

— К сожалению, нет, — сказала Антье Мунсберг, удивляясь, как такое признание могло ускользнуть от ее внимания. — Кстати, весьма любопытно, что в том поезде ехала и женщина, которую вы тогда любили, и женщина, в которую влюблены сейчас.

— Да, — улыбнулся Хартунг. — Поразительное совпадение, не правда ли?

На улице уже стемнело, когда Гаральд Вишневский вышел из метро на станции Эберсвальдерштрассе. Он шагал по подземному переходу под рельсами и чувствовал, как массивные стальные опоры вибрируют под тяжестью поездов, проезжающих станцию наверху. Уличные музыканты, бездомные, молодые туристы с бутылками пива, перебегающие дорогу. Он давно здесь не был.

На светофоре Вишневский остановился, посмотрел на узкий угловой дом на Паппельаллее, который, словно нос пятипалубного корабля, выступал на перекресток. В этом доме он прожил много лет, в боковом крыле на четвертом этаже. Санузел на лестничной площадке он делил с пожилой госпожой Больман, ему приходилось подниматься на полпролета, а ей на полпролета спускаться. Стены в доме были тонкие, жильцы знали друг о друге все. Когда госпоже Больман стало тяжело ходить, она кричала: «Милок, мне опять надо!» Тогда Вишневский поднимался к ней, она цеплялась за него, и так они брели до двери туалета. И он ждал до тех пор, пока госпожа Больман не закричит: «Милок, я весь день тут сидеть должна?» Когда госпожа Больман совсем перестала ходить, он носил ее до туалета, что было нетрудно, поскольку госпожа Больман почти ничего не весила. Однажды утром он пришел к ней и застал старушку, маленькую, бледную и неподвижную, в постели, и на лице ее больше не было недовольства.

После воссоединения Германии у каждого появился свой санузел, что поначалу Вишневскому казалось чрезмерной роскошью. Вдобавок в доме установили лифт на месте прежних туалетов. Ключи от лифта получили только те, кто за него заплатил. То есть только владельцы новой мансардной квартиры — семья из Бремена. Они, как поговаривали соседи, поднимались на лифте прямиком к себе в гостиную.

Вишневский шагал по мокрому асфальту Пап-пельаллее. Он долго перебарывал себя, прежде чем наконец решился поговорить с Михаэлем Хартунгом вопреки протестам жены, которая всеми силами пыталась помешать ему. «Ты разрушишь нашу жизнь», — преувеличивала она.

Конечно, игнорировать предостережение канцелярии было неразумно. Он мог бы радоваться дополнительному финансированию фонда и забыть об оскорбительном отзыве приглашения на церемонию в бундестаг. Но ни радость, ни забывчивость никогда не были присущи Вишневскому. И то, что другие считали умным, он по большей части находил глупым. «Вечно ты ведешь себя как глупый честный житель востока», — сказала его же на, на что он лишь устало кивнул.

И дело было вовсе не в том человеке, который заменил его в бундестаге, это не было игрой уязвленного самолюбия, маскулинной борьбой с конкурентом. Хотя, есл и быть честным, то и в нем тоже.

Но не только.

Больше всего Вишневского раздражало то, как обращались с этим человеком. Насколько неважной оказалась в итоге его история, настолько неважной оказалась история самого Вишневского. Настолько неважной оказалась вся история этой полностью исчезнувшей страны. На самом деле они оба были всего лишь статистами, источником аргументов для других. И хотя в глубине души он всегда это понимал, но роль, отведенная ему на этот раз, была настолько унизительной, что он просто не мог больше в этом участвовать.

Он свернул на Раумерштрассе, прошел мимо круглосуточного магазина и через два дома увидел синюю вывеску. «Кинозвезда» — какое громкое название для крохотной видеотеки, подумал Вишневский, преувеличение, сравнимое с раздуванием оплошности до масштабов героического подвига. Вишневский замедлил шаг: он решил сперва разведать обстановку. Возможно, Хартунга не было на месте, у него же теперь столько дел. Вишневский поймал себя на том, что втайне надеялся не застать Хартунга. Он боялся.

Света в видеотеке не было. Вишневский остановился у витрины, но ничего не смог разглядеть. Что ж, подумал он, по крайней мере, я попытался.

Он подошел к другой витрине с черно-белым плакатом, на котором мальчик со свирепой гримасой направлял пистолет на девочку. Вишневский прислонился к стеклу и смог разглядеть в темноте очертания стеллажей, а в глубине помещения — включенный монитор компьютера.

Тут он услышал чей-то голос за спиной:

— Господин Хартунг не дает интервью, если вы пришли за этим.

Вишневский обернулся и увидел стоящего у круглосуточного магазина невысокого полного мужчину в синем рабочем халате.

— Или вы хотите взять напрокат фильм? — спросил мужчина. — Тогда приходите завтра днем.

Вишневский кивнул, буркнул себе под нос извинение и поспешил уйти, чувствуя разочарование и облегчение одновременно.