Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 31

Она договорилась с главой архива Штази, что все документы по делу Хартунга с этого момента уберут из общего доступа. Материалы дела хотя и подтверждали версию Хартунга, но содержали слишком много нестыковок и противоречий. Хольгер Рёсляйн, признанный эксперт по диктатуре ГДР, любезно согласился написать короткий меморандум о деле Хартунга с научно-исторической точки зрения. Главный тезис заключался в том, что массовый побег, инициированный Хартунгом, внес значительный вклад в дестабилизацию режима Социалистической единой партии Германии. Рёсляйну также посчастливилось найти двух прежде неизвестных свидетелей, работавших в то время в дирекции рейхсбана, которые подтвердили рассказ Хартунга до мельчайших деталей. Этих двоих сегодня также ждали радостные вести: урезанные из-за их близости к государственной службе пенсии с января следующего года будут выплачиваться в полном размере.

Правозащитник Гаральд Вишневский, поначалу так рьяно ратовавший за мораль, наконец одумался, после того как канцелярия пообещала существенно увеличить финансирование его фонда. Самым большим фактором риска, с которым Антье Мунсберг еще предстояло разобраться, был сам Михаэль Хартунг. Насколько стабилен этот человек? Хорошо ли он ориентируется в собственной легенде? Похоже, Александр Ландман, репортер газеты «Факт», как следует поработал над этой историей. Правда, кое-где он перестарался, что, впрочем, не было проблемой.

Чтобы лучше оценить Михаэля Хартунга, она пригласила его поговорить. Официально они должны были обсудить выступление и разработать идеи для речи. Он ни в коем случае не должен был заподозрить, что его разоблачили. Важно было упрочить его уверенность в своей роли, чтобы он чувствовал себя в ней максимально комфортно. Михаэль Хартунг должен спокойно довести начатое до конца, и как только церемония завершится, его плавно предадут забвению.

В 14:40 с проходной сообщили о прибытии Хартунга. Антье Мунсберг заставила его подождать и еще какое-то время понаблюдала за ним через видеокамеру, установленную в приемной. В элегантном костюме и без галстука, Хартунг выглядел хорошо для своего возраста и, казалось, был спокоен.

Через десять минут она велела впустить гостя и с улыбкой встретила его в дверях.

— Господин Хартунг, как я рада вас видеть! — с утрированным воодушевлением сказала она, продемонстрировала впечатляющий вид со своей террасы на Рейхстаг и предложила сесть на один из диванов у аквариума.

— Ну, господин Хартунг, как у вас дела? Судя по тому, что пишут в газетах, вы, должно быть, теперь очень заняты.

— Да на самом деле довольно утомительно, к тому же все еще непривычно быть в центре внимания.

— Но вам же нравится?

— Ну, хороший вопрос. С одной стороны, мне нравится это больше, чем я ожидал. С другой — я жажду прежнего спокойствия. Но в целом, думаю, я был бы счастлив, если бы этот ажиотаж прошел.

— Так и будет, господин Хартунг, не сомневайтесь, и нет ничего плохого в том, чтобы иногда позаботиться о себе, иначе вы сломаетесь еще до выступления.

— Вы правы. На выходных я был в шикарном отеле с сауной и массажем и этими теплыми ваннами с бурлящей водой…

— Джакузи?

— Именно. Хотя я всегда относился к ним настороженно из-за всяких микробов. Например, если есть открытая рана…

— Так вы уже успели обдумать свою речь? Есть какие-то идеи, на которых вы хотели бы сосредоточиться?

— Честно говоря, я до сих пор сомневаюсь, что имею право произносить эту речь.

— Почему же?

— Ну, эта церемония, иностранные гости, все так важно и значимо, что меня мучает вопрос, а достоин ли я? Иногда я чувствую себя… самозванцем.

Антье Мунсберг заволновалась.

— Что вы, господин Хартунг, вы не должны так думать, а тем более говорить… Это абсурдные мысли. Вы совершили важный, храбрый поступок, вы заслужили место среди ораторов.

— Я не уверен, но это могло бы стать отличной темой для речи.

— Что именно?

— Сомнение. Люди ведут себя так, будто во всем есть непреложные истины. Нужно выбирать женщину на всю жизнь, профессию, лучшего друга и партию для страны. Историю, из которой необходимо вынести урок. Любить либо кошек, либо собак. И что демократия по логике вещей лучше всего остального. А в яблочной кожуре витаминов больше, чем где-то еще. Но если копнуть чуть глубже, все мигом посыпется, потому что на самом деле никакой уверенности быть не может, понимаете, о чем я?

Если в начале разговора у Антье Мунсберг было хорошее предчувствие, то теперь беспокойство росло с каждой секундой. Что за ерунду он несет? К чему этот натиск экзистенциальных вопросов? Собаки? Кошки? Яблочная кожура? Насколько она могла судить, их восточногерманский герой, очевидно, находится в своего рода экзистенциальном кризисе. Так или иначе, о психической стабильности и связной мыслительной структуре не могло быть и речи. Они правда хотят, чтобы этот человек целых десять минут выступал перед всем миром?

— Я познакомился с одной женщиной, — сказал Хартунг, — она была в том самом поезде. Они с родителями ехали к Балтийскому морю и вдруг оказались на западе. На свободе, как многие говорят. Но она по сей день не уверена, что это положительно повлияло на ее жизнь, потому как она потеряла детство. Эта женщина до сих пор боится сесть в поезд на Фридрихштрассе. Так вот, что есть хорошо, а что — не очень? Что есть удача, а что — неудача?

Ох, подумала Антье Мунсберг, дело плохо. Теперь он уже и в свободе сомневается. Возможно, этот Хартунг принадлежит к правым популистам — надо срочно проверить. Но даже если прямой связи и не было, идеи демократии и свободы не успели прочно укрепиться в умах восточных немцев, так что тут не стоило питать иллюзий. Они прожили в одной стране тридцать лет, но, если встанет такой вопрос, осей скорее выберут Путина, чем западные ценности.

— Если бы люди чуть больше сомневались, — продолжал Хартунг, — многих проблем вообще бы не было. Раскол в обществе все больше и больше, вся эта ненависть в интернете, узость мышления и уверенность в собственной правоте со всех сторон, нежелание слышать друг друга. Ведь такие вещи связаны с уверенностью многих, что именно они обладают непреложной истиной.

— Все это очень интересно, господин Хартунг. Однако не думаю, что это соответствует теме нашей церемонии. И мирная революция как-никак случилась главным образом потому, что у народа не осталось сомнений, что они готовы восстать против режима. Люди не скандировали: «Может быть, мы — народ». Нет. Они скандировали: «Мы — народ!» Тут нет сомнений, господин Хартунг.

— Не согласен! Что стало началом мирной революции? Народ усомнился в правительстве!

— Ладно, господин Хартунг, признаем, что сомнение — довольно важная вещь. Но как насчет отваги? Не лучше ли взять ее за основу для вашей речи?

— Да, я знаю, звучит красиво, но мне кажется, что большинство революционеров не отважны, они в отчаянии. Кстати, вы замечали, что слово «отчаяние» отталкивается от слова «чаяние», надежда? Отчаяться — потерять надежду?

Антье Мунсберг, чье отчаяние росло, покачала головой:

— Нет, не обращала внимания. Но что заставило лично вас выйти на улицы в восемьдесят девятом?

— Я не выходил.

— Что-что, простите?

— Я жил в саксонской деревне возле угольного рудника, у нас не было демонстраций. А даже если бы и были, я бы вряд ли пошел. Я работал на карьере по четырехсменному графику, моя жена тоже, и это с маленьким ребенком на руках, который постоянно болел. У нас просто не было времени на подобные занятия.

— Не было времени?

— Пускай сегодня это звучит странно, но были вещи и поважнее. Моей главной заботой была семья.

— Ах, я поняла, после тюрьмы вы боялись, что вас снова могут посадить?

— Нет, это ни при чем. У меня были совершенно другие опасения: у нас тогда сломалось отопление, ноябрь выдался довольно холодным, а у нашей дочки обострилась пневмония. Только вдумайтесь, мы работали на карьере по добыче бурого угля, но не могли отопить дом. Ну вот я и мотался все время между жилищным управлением и детской больницей, туда-сюда, а в довершение всего еще и ужасно травмировал руку во время ночной смены.